Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
Для свезенных со всех лагерей Севера врачей выделили большие бараки сразу за Полярным институтом, там же для них устроили и первые лаборатории – Александров передал туда оборудование. Эти врачи были в полном неведении касательно того, что представляла собой болезнь, первые жертвы которой погибали у них на глазах. Шавло догадался, что следует привлечь рентгенологов, – они имеют дело с подобными излучениями. В Москве и Ленинграде ночью были взяты и самолетами отправлены в Ножовку несколько крупнейших рентгенологов страны, чего, впрочем, медицина, и без того обкраденная лагерями, и не заметила. «Если начали брать рентгенологов,
В мае заработали сразу два счетчика Гейгера – их показаниям не хотелось верить, потому что оказалось, что и сам Полярный институт, и бараки, в которых жила охрана, и склады, и многие из вспомогательных предприятий и заводов находятся в опасной для людей зоне. Рентгенологи эту опасность пытались измерить и ставили опыты на животных. Впрочем, в их распоряжении оказалось много человеческого материала. И чем хуже становилось комиссару НКВД 2-го ранга Алмазову, который полосами облысел, у которого возникали страшные головные боли и пошли нарывами подмышки и пах, тем отчаяннее свозили в Ножовку лучших врачей страны. Никто бы не мог измерить степень его ненависти к Мате Шавло, который оставался здоровым, хоть и был в городе сразу после взрыва. Но ведь при первой возможности смылся! И больше в город ни ногой! Значит, он чуял, понимал, но скрывал от Алмазова, мечтая, чтобы тот погиб в мучениях.
– Голубчик, – сказал Алмазов хрипло (он простудился, ослабленный организм готов был поддаться любой инфекции), когда Матя пришел попрощаться перед отъездом в Москву, где собирался отчитаться на Политбюро и получить награду, – без тебя я на тот свет не уеду. Можешь мне поверить.
– Ты выкарабкаешься, – убежденно сказал Матя, – я тебя знаю – ты выкарабкаешься.
– Ладно, – отмахнулся Алмазов. Он не допускал мысли о своей смерти и потому продолжал командовать Испытлагом, скрывая истинное самочувствие от начальников.
Не появлялся на люди и Ежов. Не был снят, не был расстрелян – об этом узнали бы хотя бы в Испытлаге. Но были сведения, что болеет. Матя подозревал, что знает его болезнь, – в этом была какая-то дьявольская справедливость: породившие бомбу для уничтожения людей стали ее первыми жертвами. Себя к этим жертвам Матя не относил, да и чувствовал себя нормально – лишь обрюзг, пополнел и много пил. Как-то в разговоре со стариком Иоффе он спросил, как оградить себя от ядерных излучений. Старик, который с излучениями был знаком лишь теоретически, проворчал: «Пить надо больше. И желательно спирт». Матя почему-то поверил старику. И пил. Чтобы не заболеть и чтобы вечерами ни о чем не думать. Выхода он не видел.
Ну, не будет Алмазова и Ежова – его покровителей и тюремщиков. На их место придут другие – хуже, чужие. Алмазов – при всей взаимной ненависти – спутник многих лет жизни, сам палач и сам жертва. А кем ты будешь, Матя, для следующего наркома или начальника Испытлага? Будущим нобелевским лауреатом или зэком, годным лишь на списание, потому что и на самом деле теперь, когда главное сделано, можно обойтись и без Шавло.
В Москву Шавло поехал один.
Его встретил Вревский, как всегда подтянутый, рот – ниточка, тяжелые скулы, волосы – седеющим ежиком. Он мог бы стать «железным» наркомом, но никогда не
Вревский сказал, что заседание Политбюро назначено на завтра, а сегодня Матю ждут у престарелого президента Академии наук ботаника Комарова. Вревский сопровождал Шавло и вошел с ним в кабинет, как будто боялся, что старик обидит Матю.
Комаров опешил, увидев чекиста в таких высоких чинах, он решил, что его посетил сам «железный» нарком. Смутившись, он забыл, что надо говорить в таких случаях, впрочем, подобного случая у него еще не было. Он протянул Мате папку – диплом действительного члена Академии наук СССР и потом, после паузы, косясь на Вревского, сказал:
– Мы рады выполнить личную просьбу товарища Сталина. – Тут же понял, что сказал не то, и исправился: – Признавая значительный вклад в науку профессора Шавло Матвея Ипполитовича, от имени президиума я приношу свои поздравления, вот именно…
Опять наступила пауза. Можно было уходить. Мечта идиота сбылась.
Матя чувствовал себя оплеванным. «А ты чего хотел? Колонный зал сверкает огнями? Актовый зал Московского университета? Что вас не устраивает, академик?»
Комаров откашлялся и вдруг спросил:
– Вот именно, разумеется, я хотел воспользоваться присутствием товарища командира. Ряд крупных ученых нашей страны находится в распоряжении товарища Шавло, вы знаете?
Вревский кивнул.
– Но это наносит непоправимый ущерб нашей науке. Я прошу вас как можно скорее вернуть их. Я могу подготовить список.
– Ученые работают. Они сделали большое дело, – сказал Вревский. – Вы только что сами высоко оценили их работу. – Вревский указал на папку в руках Шавло. – Как только наша родина будет в безопасности, как только исчезнет угроза войны, они, разумеется, будут вознаграждены и вернутся домой. А сейчас считайте, что они в командировке.
– Разумеется, – сказал академик, – в командировке, но им не дают переписываться, словно они в тюрьме. Хотя бы отпускайте их в отпуск, в конце концов!
– Какой, к черту, отпуск! – взорвался тут Матя. – Разве вы не понимаете, что по крайней мере половину из них я вытаскивал из лагерей, я спас им жизнь, а вы смеете меня упрекать! Они бы давно сгнили!
– Матвей Ипполитович, Матвей Ипполитович, – укоризненно остановил его Вревский. – Так нельзя. Никто из настоящих ученых не гниет у нас в темницах.
– Вот именно. – Мате было стыдно перед стариком, у которого слезились глаза, ему ведь было так трудно просить.
– Можно сделать так, – сказал Вревский. – Если кто-то из членов семей некоторых ученых – тех, кто мобилизован, но не осужден, – захочет поехать на Север и жить вместе с мужем или отцом в Полярном институте, мы благожелательно рассмотрим эти просьбы.
Матя готов был материться! Он же тысячу раз просил, убеждал непреклонного Алмазова допустить до академиков их жен, тогда и они не будут чувствовать себя в тюрьме, но Алмазов жалел каждую копейку, торопясь сделать бомбу и только бомбу, и не понимал, что довольный ученый работает втрое лучше подневольного, – этого он не понимал. Он спешил сделать бомбу и помереть от ее сверкающих лучей!