Ключ от твоего сердца

Милан Кортни

Но нет. Элейн глубоко вздохнула и положила руки на плечи матери.

– Мы останемся. Ты встретишься с ними лицом к лицу и расскажешь им о своей комете. Я буду аплодировать тебе со всей искренностью.

Если больше никто не будет хлопать, она сделает это достаточно громко, чтобы все услышали. Что было худшим, что могло случиться?

Уэстфелд мог бы погубить ее, если бы сказал кому-нибудь, что она была в его покоях одна. Но в этот момент мысль о том, чтобы быть изгнанной из приличного общества, казалась скорее благословением, чем проклятием.

Рука матери крепче обняла ее.

– Если ты

хочешь, чтобы я это сделала, - сказала она, - тогда меня больше ничего не будет волновать.

И вот во второй раз за этот вечер Элейн поцеловали - на этот раз просто сухое прикосновение губ матери к ее лбу.

Было удивительно, насколько по-другому мир выглядел для Элейн, когда она перестала бояться будущего. Ей не нужно было притворяться, чтобы присоединиться к дамам за завтраком, хотя разговор, который она подслушала, к сожалению, был лишен сплетен о некоем графе, которого нашли привязанным к столбикам кровати. Утром она гуляла со своей матерью, а днем помогала ей готовиться к лекции. Когда наступил вечер, она села в первом ряду.

Стулья были расставлены в бальном зале, но сегодня вечером у Элейн не было желания созерцать стены. Вместо этого она с удовольствием слушала выступление блестящей леди Стокхерст. Все остальные могли хихикать над огоньком, вспыхнувшим в глазах ее матери, или над тем, как взволнованно она перескакивала с темы на тему. Но Элейн упивалась этим зрелищем.

Тем не менее, она не могла забыть о Уэстфелде, сидевшем через несколько стульев позади нее. Он был достаточно близко, чтобы она могла представить жар, исходящий от его тела, почти могла почувствовать эхо его поцелуя на своих губах. Она позволила себе не волноваться, что он оскорбит ее. Но, кроме того, что он отвесил ей крошечный поклон с другого конца комнаты, он не предпринял ни малейшей попытки отомстить. Эта кажущаяся доброжелательность заставляла ее нервничать. После прошлой ночи он должен был отомстить. Это было неизбежно.

И действительно, когда ее мать остановилась, затаив дыхание, и спросила, есть ли какие-нибудь вопросы, он был тем, кто встал.

Он не мог причинить боль Элейн. Но если он причинит боль ее матери, она выцарапает ему глаза на виду у всей толпы.

– Леди Стокхерст, - сказал он, и Элейн съежилась - уважение в его голосе, должно быть, было фальшивым.
– В своих расчетах периодичности орбиты вы предположили, что она была чисто эллиптической. Какое влияние оказывает гравитационное притяжение больших планет на ваши расчеты?

Было ли это оскорблением? Было больно? Элейн затаила дыхание и нахмурилась.

Но солнечная улыбка озарила лицо ее матери.

– Какой превосходный вопрос! Я проводила вычисления с февраля...

И она вдалась в подробности, переполненная волнением и математикой, которую Элейн едва понимала.

Уэстфелд просто наблюдал. Он все еще стоял; вместо того, чтобы обменяться взглядами со своей кузиной, он кивал, когда она заговорила. Его вежливость заставила Элейн почувствовать себя неловко. Что он планировал?

Объяснение ее матери превратилось в один из тех неудобных моментов, когда она просто перечисляла формулы - она могла выполнять вычисления вслух почти так же легко, как на бумаге. Часто это был момент, когда люди начинали тихо посмеиваться. И когда леди Стокхерст начала серию исчислений,

Уэстфелд наконец отвел взгляд: он взглянул на Элейн. Она не увидела озорства в его глазах.

Худшая возможность из всех пришла ей в голову.

Что, если он ничего не планировал? Что, если он имел в виду именно это, когда извинялся перед ней? Что, если... что, если он поцеловал ее, потому что хотел этого?

Эти мысли вызвали нервное трепетание в ее животе.

А потом леди Косгроув громко зевнула и потянулась.

– Боже мой, - сказала она, - как мы потакаем старшим в их слабостях.

Леди Стокхерст остановилась на полуслове и неуверенно посмотрела на Элейн.

– Не будь грубой, Диана, - мягко сказал Уэстфелд. Выражение его лица ничуть не изменилось, но Элейн почувствовала, как у нее скрутило живот.

– Я надеялся, что леди Стокхерст будет так любезна переслать мне копию своих замечаний. У меня есть друг, которому это может быть интересно.

В ответ на это ее мать элегантно кивнула.

Что, если он не ненавидел ее? Тогда прошлой ночью…

Но она была не единственной, кто думал в этом направлении.

– Только не говори мне, что тебе интересно, - выплюнула леди Косгроув.
– Все знают, что ты думаешь о леди Элейн и ее матери. Мы все слышали это раньше.

Глаза Уэстфелда потемнели. Он повернулся лицом к своей кузине.

– Нет. Никто не знает. Но поскольку тебе наскучила математика, возможно, вместо этого мне следует рассказать тебе одну историю.

Вся комната погрузилась в тишину. Элейн не смела дышать, опасаясь, что ее платье сдвинется с места и звук прервет его. Ее сердце, казалось, остановилось в груди.

– Видите ли, - сказал Уэстфелд, - десять лет назад я встретил даму. Она была очень хорошенькой и совершенно бесстрашной. Она говорила то, что думала, и самозабвенно смеялась. Я влюбился в нее за один вечер.

Это должно было превратиться в шутку.

Но не было похоже, что он шутил.

– В то время мне было девятнадцать, и поэтому я был глуп. Итак, на мой взгляд, мне предстояло сделать две важные вещи. Во-первых, я должен был заставить ее заметить меня так, как я заметил ее. Я хотел, чтобы она искала меня каждый раз, когда входила в комнату. Я хотел, чтобы она скучала по мне, когда меня там не было. Я хотел, чтобы она каждую секунду осознавала, где я нахожусь.
– Он сделал паузу.
– Кроме того, - сказал он, - будучи молодым человеком и, следовательно, не имея мыслей, о которых можно было бы говорить, казалось чрезвычайно важным, чтобы никто не знал, что я влюбился. Если бы они знали, мне было бы стыдно. И это был бы конец света.

Это была не шутка. Элейн почувствовала, как у нее похолодели ладони.

– Каким-то образом, - продолжил он, поднимая голову и глядя прямо ей в глаза, - то, что началось с этих простых требований - заставить ее заметить меня, но гарантировать, что никто не поймет, что я чувствую, - превратилось в самую жестокую вещь, которую я когда-либо делал с другим человеком. Я начал подшучивать над ее смехом. Сначала это была одна из тех вещей, которые я сказал, чтобы объяснить, почему я пялился на нее: "Боже мой, вы заметили, как леди Элейн смеется?" А потом, когда все охотно приняли в этом участие, я обнаружил, что не в силах это остановить.