Княжна Разумовская. Спасти Императора

Богачева Виктория

Они ранили сильнее, чем мне бы хотелось. Сильнее, чем я ожидала.

Столь открытое пренебрежение было жестом. Было вызовом. Князь Хованский не мог не знать, что он творил. Он делал это сознательно. И все, кто собрался тем вечером в комнате, это прекрасно понимали.

Он надсмехался над своей невестой.

Наверное, княжна Варвара была не очень хорошим человеком, раз не нашлось ни одного доброго лица среди множества людей.

Ни одного сочувственного взгляда.

Лишь насмешки, насмешки, насмешки.

И сладкая улыбка

Долли Тизенгаузен. И ее тонкое, изящное запястье, порхающее по эполетам и золотым пуговицам на мундире моего жениха. И его надменное, гордое, злое, красивое лицо.

Я принудила себя не смотреть в их сторону и решила отвлечься на бурную дискуссию, которая развернулась на соседних диванах. Обсуждали Францию: в 1866 году как раз шла эпоха Второй Империи, которая очень скоро — уже в 1870 — сменится Третьей Республикой.

До московских салонов дошли новости, что Наполеон III предоставил рабочим право на стачки, иными словами право на забастовки.

— Чудовищная, чудовищная ошибка, — сотрясал воздух своим возмущением очень пожилой мужчина. — Слава Богу, что у нас такое и представить невозможно! Какие им еще нужны права? Арест — ссылка — Сибирь!

— Петр Иванович, голубчик, не горячитесь, — успокаивающе произнесла Кира Кирилловна. — Что поделать… они ведь тоже люди. Может, есть здесь зерно разума…

— Да помилуйте! — воскликнул старик. — Какое зерно разума? Таких смутьянов нужно в зародыше выкорчевывать! Как убивают больных щенков в помете у породистой суки!

Его слова покоробили меня до глубины души. Я впилась ногтями в ладони и прикусила язык.

Из-за таких, как он, и случаются потом революции. И уничтожаются великие империи. Потому что находились люди, считающие других людей существами не то что третьего — десятого сорта.

— Вы только представьте, на секундочку представьте, — старик продолжал возбужденно говорить. — Сперва они потребуют себе… забастовки! А дальше? Что будет дальше? Может, им еще и — Господи прости и сохрани — конституция потребуется?

Отвращение и гнев захлестнули меня с головой.

— Почему бы и нет? — сказал кто-то моим голосом, и лишь спустя секунду я осознала, что действительно влезла в этот спор. — Что плохого в конституции? У людей могут быть права.

Воцарившаяся тишина была хрустальной. Звонкой и звенящей одновременно.

К моему лицу были прикованы взгляды всех, каждого человека в комнате. Я почувствовала, что невольно краснею. Кира Кирилловна смотрела на меня с ужасом, старик, который разглагольствовал про права рабочих, — с презрительным интересом.

— Мммм… — старик, Петр Иванович, пожевал губы. — Не ожидал от вас подобного, Варвара Алексеевна. Все же батюшка ваш, как никак, Московский генерал-губернатор… Императорской милостью одарен всецело. А в вас слишком уж много вольнодумства. Нехорошо, нехорошо

Кира Кирилловна сделала страшное лицо, пытаясь заставить меня замолчать. Но покровительственный тон старика слишком сильно меня задел.

— В

чем же мое вольнодумство? Франция уже пережила одну революцию, как раз потому, что нужды людей...

Мои дальнейшие слова потонули в возмущенном ропоте. Кажется, про Французскую революцию я упомянула напрасно. Старик Петр Иванович пылал праведным гневом, Кира Кирилловна также испепеляла меня взглядом.

Громкий ропот собравшихся разбился о глухие хлопки.

— Браво, — насмешливо сказал князь Хованский, глядя мне прямо в глаза. Именно он устроил эти издевательские аплодисменты. — Браво, княжна. Ваш пыл достоин похвалы. Верно говорят, что устами младенца глаголет истина.

Я моргнула, осознавая. Комната замерла в напряженном ожидании, а потом прозвучал смешок. Петр Иванович хмыкнул и улыбнулся. Он первый, затем второй, третий, четвертый… Волна издевательского веселья прокатилась по всем присутствующим.

Князь Хованский, мой жених, даже не улыбался.

Смотрел на меня, как на муху.

Я подхватилась с кресла и выскочила вон.

Глава 11.

— О чем ты только думала?!

Я тоскливо поглядела в окно. Мы едва отъехали от особняка милашки Долли Тизенгаузен, как Кира Кирилловна решила, что наступило подходящее для нотаций время.

— А что если Петр Иванович доложит об услышанном наверх? Он заседает в Собрании, он на короткой ноге с Государем-Императором… Какие права, Варвара, какая еще Франция и революция? О боже мой! Где был твой разум, девочка?! Ты подумала про своего несчастного отца? Что он скажет, коли Император спросит, откуда в голове у княжны Разумовской появились подобные мысли? Не состоит ли она, к примеру, в нежелательных обществах?

От несправедливости мне хотелось кричать.

Это Серж, Серж в них состоял! Не я! Он участвовал в каком-то заговоре, он замышлял покушение! Прямо под носом отца и тетки. А Кира Кирилловна смотрела почему-то на меня, как на величайшую преступницу, хотя я не сказала и не сделала ровным счетом ничего дурного!

И, конечно же, без памяти прежней Варвары я понятия не имела, кто такой этот старик Петр Иванович и с кем он был дружен...

— Ты должна быть благодарна князю Хованскому за его умелую шутку. Нам всем дышать стало чуть полегче после смеха.

— Благодарна?! — процедила я сквозь зубы. — Он меня оскорбил! Причем несколько раз. А графиня Тизенгаузен и вовсе почти на колени ему уселась. Еще немного, и им понадобилась бы отдельная спальня…

— Он тебя спас, дура! — совсем по-бабьи воскликнула тетушка и всплеснула руками. — Еще немного, и ты бы нас всех под монастырь подвела своими речами!

От гнева и несправедливости я задрожала! Они клокотали в горле и рвались наружу, грозясь перерасти в злые, обидные слова.

Кира Кирилловна сделала глубокий вдох и сказала уже своим обычным голосом. Спокойно и рассудительно.