Когда мы встретимся вновь

Ellada

– До завтра, Том.

С минуту Пати смотрела ему вслед, а затем снова погрузилась в чтение, только теперь на ее губах блуждала легкая улыбка.

За окном, окрашивая небо алым пламенем, догорали последние лучи заходящего солнца. С востока уже наползала ночь.

Отвернувшись от окна, Пати в последний раз провела расческой по волосам и направилась к столу. Выдвинув ящик, она уже хотела положить туда расческу, когда ее взгляд снова уперся в обтянутый черной кожей уголок, выглядывающий из-под груды бумаг. Протянув руку, Пати осторожно вытащила тетрадь и, опустившись на постель, долго смотрела на блестящую обложку, а затем медленно, будто нехотя, открыла ее. Перед глазами поплыли ровные строки, написанные мелким неуклюжим мальчишеским почерком и местами испещренные кляксами. Чернила уже начали светлеть. Но Пати не замечала этого. Ее застывший пустой взгляд не отрывался от одного слова в самой первой строке. Одного короткого слова, написанного

любимым человеком на поле войны, среди грохота взрывов и смерти. Оно было написано так аккуратно и красиво. Очевидно тот, кто его писал, старательно выводил каждую букву. Закрыв глаза, Пати медленно перевернула страницу.

«Моя милая Кенди…»

«Дорогая Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

«Кенди…»

Одну за другой она перелистывала тонкие белые страницы, пока наконец не добралась до последней. По сравнению с остальными эта запись была очень короткой.

«Моя милая Кенди, я снова пишу тебе. Впрочем, все, что здесь написано – вся эта тетрадь, каждое слово – предназначены для тебя. Только для тебя, хотя я не уверен, что ты когда-нибудь прочтешь это. Но даже если ты никогда не увидишь эту тетрадь – не имеет значения. Знаешь, когда я пишу тебе, то представляю, что мы рядом и просто разговариваем. Стоит мне закрыть глаза – и я вижу тебя, Кенди. Совсем как живую. Словно ты действительно рядом. Иногда я даже слышу твой голос и смех. Здесь, на этих листах бумаги, я могу сказать тебе все, что, наверное, никогда не скажу тебе на самом деле. Просто не смогу. Не осмелюсь. К тому же, это причинит боль еще одному дорогому нам обоим человеку. Пати… Милая, добрая Пати. Она очень много значит для меня. По-своему. Не так, как ты. Мне больно говорить это. Очень больно. И я знаю, что Пати будет так же больно, если я когда-нибудь осмелюсь сказать ей все. Сказать правду. Что я не люблю ее, Кенди. Я люблю тебя. Пати – замечательная девушка, хороший и верный друг, и я очень привязан к ней. Но люблю я тебя. И всегда любил. С самого начала. Но ты никогда не замечала этого. Сначала в твоем сердце был Энтони, затем – Терри. А я всегда был для тебя только другом. Веселым стариной Стиром, который постоянно витал в облаках и придумывал странные штуки. Что ж… Наверное, так и должно быть. Быть твоим другом – это здорово. Если это все, что ты можешь дать мне – мне этого достаточно. Я не прошу больше, но очень надеюсь, что однажды ты догадаешься о моих истинных чувствах и, быть может, ответишь на них. А пока… А пока мы все еще вместе и все еще друзья, а это – главное. И будь что будет.

Завтра снова бой. Из сегодняшнего не вернулись трое. Кто знает, может быть, завтра в их числе буду я? Все может быть. Я не загадываю, ни о чем не думаю, но продолжаю верить. Я верю, что я вернусь, Кенди. Мы встретимся. Мы обязательно встретимся! Когда закончится война».

Эта запись была последней. С минуту Пати молча смотрела на нее, а затем, судорожно вздохнула и, захлопнув тетрадь, сунула ее на самое дно под груду бумаг. Закрыв ящик, она потушила лампу и легла в постель.

«Спокойной ночи, Стир. Покойся в мире».

Продолжение следует…

====== Часть 21. «Мы этого не узнаем, пока не наступит завтра» ======

Я не хочу, не хочу говорить о любви,

Ведь ты все знаешь об этом сама.

Я ничего, ничего не могу изменить,

И вслед за осенью будет зима.

Твоя рука теребит недопитый бокал,

А вечер плещется в море зеркал…

Мы никому не расскажем об этом с тобой –

Они не смогут нас верно понять.

Ты знаешь, есть еще с первого взгляда любовь,

Ну, так скажи мне: чего еще ждать?

Сентябрь 1918 года,

Нью-Йорк.

Зал рукоплескал. Занавес медленно поднялся, и актеры снова появились перед публикой. Шагнув вперед, они дружно поклонились.

«Почему он не пишет?»

Элеонора выпрямилась, окинув равнодушным взглядом бушующее почти у самых ног людское море, плещущее восторгом, аплодисментами и цветами, и улыбнулась заученной благодарной улыбкой, столь же фальшивой, сколь и ослепительной. Сегодня ее все это не радовало. Ее вообще больше ничто не радовало. Даже столь шумный успех премьеры спектакля, над постановкой которого старательно трудилась вся труппа. Бесконечные репетиции на протяжении нескольких месяцев… Они работали, как проклятые, но это того стоило: пьеса была превосходной, постановка просто изумительной, а актеры старались как никогда, поэтому бурный успех был вполне заслуженной наградой. Элеонора почувствовала, как под ее ладонью дрогнула рука Тревора Арлингтона – директора и главного постановщика труппы, с которой она выступала последние пять лет – и осторожно покосилась на него. Высокий, статный, облаченный в пурпурный камзол, украшенный поддельными драгоценными камнями и тяжелой, якобы золотой, цепью, с небрежно наброшенной на плечи королевской мантией, в эту минуту он не играл короля, но был им. Надменно поднятую голову с ниспадающей на плечи густой гривой

седых волос венчала массивная корона, а из-под широких прямых бровей ярко, по-молодому сияли синие глаза. Нет, это был даже не король, а, скорее, конунг, умудренный опытом великолепный предводитель древних викингов, которым столетия назад покорился почти весь мир, бесстрашный и гордый повелитель морей. На его губах играла ослепительная улыбка, исполненная искренней радости. Даже не радости – триумфа! Триумфа победителя. Элеонора подавила тяжелый вздох и снова повернулась к залу. В ее сердце радости не было. Оно было истерзано непреходящей тревогой за сына.

«Что с ним? Почему он не пишет? Что-то случилось? Да, наверное. Иначе как объяснить его молчание? – отчаянно гадала она, приседая в реверансе. – Нет!!! Не может быть!!! Это неправда!!! С Терри все в порядке! Ну, разумеется, с ним все в порядке! Глупо даже думать иначе. А писем нет потому, что там постоянно идут бои и ему некогда писать. Да и с отправкой писем наверняка проблем хватает. Терри ведь предупреждал. К тому же, пока письмо дойдет по назначению… Да, конечно. Это и есть причина его долгого молчания, а я просто слишком беспокоюсь, вот в голову и лезут всякие глупости! Прекрати немедленно, Элеонора!!! Сегодня у тебя и твоих друзей праздник, так позволь себе хоть несколько часов просто наслаждаться им и ни о чем не думать. Они это заслужили, но ты своей нервно-постной физиономией можешь все испортить! А ведь минуты радости так редко выпадают в нашей жизни. Особенно сейчас, когда идет война. Ну вот! Опять ты за свое!!! Немедленно возьми себя в руки!!! Думай о хорошем, Элеонора. Только о хорошем. Премьера прошла успешно, тебя ждет несколько дней отдыха, а у Терри все в порядке, и ты скоро получишь от него письмо. Просто поверь в это. Просто верь».

С трудом удерживая на губах радостную улыбку, она снова раскланялась перед рукоплещущей восторгом публикой. Наконец занавес закрылся, и вместе с ним с ее лица исчезла эта неестественная, словно приклеенная, улыбка. Вздохнув с облегчением, актриса быстро направилась к выходу, но в этот момент ее окликнул Тревор Арлингтон.

– Элеонора.

– Да? – она обернулась и вопросительно посмотрела на него.

– Кажется, премьера прошла успешно, – Тревор подошел ближе.

– Да, – Элеонора слабо улыбнулась. – Поздравляю. Сегодняшний успех – это в большей части твоя заслуга.

– Спасибо, – невозмутимо ответил тот, насмешливо сверкнув глазами. – Но не стоит преуменьшать участия всех остальных. В конце концов, я не один играл в этом спектакле, а значит, и успех – общий.

– Верно.

– Кстати, говоря об успехе… Мы собираемся отметить его все вместе. Присоединишься?

Элеонора с сожалением покачала головой.

– Я очень устала, Тревор. К тому же, неважно себя чувствую. И мне совсем не хочется веселиться. Я только все испорчу своим убитым видом, поэтому, с вашего позволения, лучше пойду домой и отдохну. Но за приглашение спасибо.

Минуту тот молча смотрел на нее, в его глазах светилось искреннее беспокойство и участие, но, встретив ее умоляющий взгляд, Тревор пожал плечами.

– Как знаешь. У тебя несколько дней. Постарайся отдохнуть как следует, – пожелал он и, подумав, добавил. – И прекрати изводить себя. С твои сыном все в порядке.

Элеонора вздохнула. Тревор Арлингтон был прекрасным постановщиком и идеальным директором. На репетициях он бывал требователен и строг, а иногда даже деспотичен и безжалостен, но, как правило, все их усилия затем сторицей окупали себя. За те пять лет, что она работала с ним, ни один из спектаклей, поставленных под его руководством, не провалился. Кроме того, он никогда не вмешивался в личную жизнь актеров труппы, за исключением тех редких случаев, когда те или иные их поступки ставили под угрозу репутацию труппы или театра, но и никогда не отказывал в помощи, если это было в его силах, а его единственными требованиями были обязательность и безукоризненная работа. При этом он, казалось, интуитивно отличал деловые отношения от личных, старательно соблюдая установленные границы. Но, что еще более важно, Тревор Арлингтон был хорошим другом. Пожалуй, единственным, который теперь был у нее, и единственным, кто знал о ее жизни почти все, но при этом не пытался посягать на ее независимость, вмешиваться, давать советы или превратить их отношения в нечто большее. Он принимал ее такой, какая она есть, с ее прошлым и настоящим, не стремясь изменить ее и не требуя больше, чем она могла ему дать, и за это Элеонора была ему искренне признательна.

– Спасибо, Тревор, – она улыбнулась, но на этот раз настоящей улыбкой, полной теплой благодарности за его молчаливое понимание и поддержку. – До свидания. Передай остальным мои поздравления. Они прекрасно поработали. Мы все прекрасно поработали.

– Передам. До свидания, Элеонора. Отдохни как следует. Впереди много выступлений.

– Обязательно. И не стоит так волноваться за меня, Тревор. Со мной все в порядке. Правда. Я – взрослая женщина и вполне в состоянии справиться со своими проблемами.