Когда мы встретимся вновь

Ellada

Сердце Альберта подпрыгнуло в груди, но он постарался не выдать своих чувств.

– Газеты? – переспросил он, стараясь говорить как можно небрежней.

Впрочем, его старания были напрасны. Одержимая желанием поскорее закончить этот так неудачно обернувшийся, по ее мнению, разговор и начинающая терять терпение Элиза совершенно не обратила внимания ни на ошеломление, на мгновение отразившееся на лице ее собеседника, ни на блеснувшие в его глазах искры живейшего интереса, ни на некоторую напряженность в его, пожалуй, слишком спокойном и ровном голосе.

– Ну да. Те самые парижские газеты, в которых написано о Шанталь. Дэйзи дала их мне почитать, но я обещала, что верну их.

– Вот как? А… – Альберт замялся на мгновение, боясь, что его следующая просьба пробудит в ней тот самый ненужный интерес, которого он так хотел избежать. Но в конце концов, искушение немедленно заполучить эти злосчастные свидетельства лживости и порочности женщины, которой он так бездумно и искренне отдал свое сердце, женщины, которую он боготворил и к ногам которой готов был бросить все, что имел, оказалось

сильнее, и Альберт, отринув сомнения, решительно произнес. – Ты не могла бы дать мне эти газеты на какое-то время?

– Дать вам газеты? – растерянно пробормотала совершенно ошеломленная этой неожиданной просьбой и странным поведением дядюшки Элиза. – Зачем?

– Было бы любопытно почитать их. Как правило, в газетах пишут не только светские сплетни, но и массу всего другого, – Альберт на ходу придумывал более-менее правдоподобное объяснение своей «неожиданной» просьбе. – Эндрю Дилман – не единственный, кто имеет деловые интересы в Европе. Мои поверенные уже давно предлагают мне вложить деньги в некоторые тамошние предприятия, в том числе, расположенные во Франции. Да и Арчибальд не так давно предлагал мне несколько интересных инвестиционных проектов в Европе. Однако, прежде чем очертя голову вкладывать туда деньги, полагаю, было бы неплохо узнать, что там к чему. Да и вообще, что там происходит на протяжении последних лет.

Все это, конечно же, было полнейшей чушью. Последние четыре года Европа была охвачена огнем войны, в результате чего экономика и торговля многих стран были почти полностью парализованы. Часть предприятий были разорены, большинство находилась на грани краха, а потому о каких-либо выгодных инвестиционных проектах во Франции не могло быть и речи, и Альберт это прекрасно знал. Он испытывал неловкость, почти стыд, за свою неуклюжую и, с его точки зрения, откровенную и наглую ложь, но искать более приемлемый выход из сложившейся ситуации у него не было ни времени, ни возможности. Однако, Элиза, как и следовало ожидать, не разбиралась ни в экономике, ни в политике, и уж точно была далека от тонкостей инвестиционного дела, а потому все ее подозрения о возможных личных причинах столь странной просьбы были мгновенно развеяны этим безупречно логичным, на ее взгляд, объяснением. Тем не менее, она не могла допустить, чтобы кто-то счел ее глупой или несведущей в каком-либо вопросе, пусть даже в таком совершенно не свойственным женщине, а потому постаралась придать своему лицу выражение глубокой осведомленности.

– Понимаю, – произнесла она таким тоном, словно прекрасно знала, о чем идет речь. – Как я сразу об этом не подумала! Разумеется, возьмите. В конце концов, я могу их вернуть Дэйзи и потом. Кроме того, мы все равно планировали пойти на прогулку, а папка только мешала бы. Она довольно тяжелая.

Неторопливым, точно рассчитанным движением, исполненным грации и изящества, она протянула папку Альберту.

– Прекрасно, – в тон ей ответил тот, с трудом скрывая охватившее его радость и облегчение. Но взяв папку, он лишь мельком взглянул на нее и тут же небрежно отложил в сторону. – Я верну их тебе, когда прочитаю. Сейчас у меня есть более важные дела, – эта фраза прозвучала одновременно как извинение и как весьма прозрачный намек.

Поняв это, Элиза поспешила закончить затянувшийся и если не неудавшийся, то явно прошедший не так, как она планировала, разговор.

– Как пожелаете, – мягко и безукоризненно вежливо произнесла она. – А теперь прошу прощения, но мне пора. Я и так слишком задержалась. Дэйзи, должно быть, уже гадает, где я и не случилось ли со мной чего-нибудь. Еще поднимет панику на весь город. Она – прекрасная подруга, но такая чувствительная и так беспокоится обо мне! К тому же, подобное опоздание – непростительная грубость и может обидеть ее. Мне бы этого не хотелось, а значит, следует поспешить, – Элиза поднялась, аккуратно расправила складки платья и, поправив выбившуюся из-под шляпки медную прядку, направилась к двери. У самого порога она обернулась и на прощание еще раз одарила Альберта одной из своих тщательно отрепетированных обольстительных улыбок. – До свидания, дядюшка.

Альберт недовольно поморщился.

– Элиза, я же просил не называть меня дядюшкой.

– О, прошу прощения. Никак не могу привыкнуть называть вас по имени. До свидания… – Элиза искусно выдержала паузу, которая должна была означать заминку неловкости, – …Альберт, – наконец мягко закончила она глубоким бархатным голосом, представляющим некую смесь загадочности, интимности и скрытой ласки.

Однако эта хитрая уловка, как и все предыдущие, осталась незамеченной тем, кому она предназначалась.

– До свидания, Элиза, – так же безукоризненно вежливо попрощался Альберт и, опустив голову, снова погрузился в изучение отчета, который читал до ее прихода.

Выйдя из кабинета, Элиза аккуратно прикрыла за собой дверь и, миновав небольшой коридор, вышла на улицу. Все прошло совсем не так, как она планировала. Она ожидала, что ее известие вызовет бурю эмоций у дядюшки: его поведение во время и после спектакля со всей очевидностью свидетельствовало о том, что он заинтересовался не игрой, но собственной персоной исполнительницы главной роли. Однако Альберт отреагировал на ее сенсационное сообщение о скандальном прошлом его мистрессы с совершенно необъяснимым равнодушием, проявив не более чем вежливое любопытство, словно эта женщина действительно для него ничего не значила. Это невольно вернуло ее к мысли о том, что, возможно, объект ее желаний увлечен вовсе не этой жалкой актрисой, а кем-то еще.

«А может, все так и есть? Может быть, я все преувеличила и между ними действительно ничего нет? Но… В таком случае,

что означал тот букет цветов, который он ей преподнес? Ничего? Просто восхищение ее игрой? Или все же…» Стоя на крыльце, Элиза тряхнула головой и глубоко вдохнула морозный воздух, пытаясь привести мысли в порядок, а затем задумчиво посмотрела в небо. Что-то во всем это было не так, но вот что именно – она никак не могла понять. В душе снова зашевелился червь беспокойства и сомнений. «Я должна снова увидеть их рядом – и тогда все станет ясно. Может, моему дорогому дядюшке и удалось обмануть меня сегодня, но там, в ее присутствии, он не сумеет притворяться! Похоже, за все эти годы странствий и бродячей жизни он так и не научился самому главному – убедительно врать. Особенно если это касается его чувств. Как глупо с его стороны. В его-то возрасте быть таким по-детски наивным. Впрочем, мне это только на руку. Черт, он ведь так ничего и не ответил, когда я попросила его сопровождать меня на последнюю постановку «Мессалины» в этом сезоне. Я так заговорилась, что совершенно об этом забыла. Может быть, вернуться? – перед мысленным взором Элизы всплыло посуровевшее лицо Альберта, когда она сказала, что ее предупреждение продиктовано беспокойством за него и за честь семьи Эндри, а в памяти зазвучал его гневный голос, заявляющий, что он прекрасно сознает, в чем его долг, и не нуждается в опеке. – Нет, пожалуй, не стоит. Не сейчас. Лучше пока не возвращаться к этой теме. В таких делах, как это, излишняя поспешность может стать роковой ошибкой. Всему свое время, Элиза. Всему свое время. Хм-м… Кроме того, мне действительно надо поспешить. Дэйзи уже давно ждет. А то еще действительно поднимет панику – объясняйся потом». Бледные лучи январского солнца, на мгновение выглянувшего из мутной серой пелены туч, затанцевали на длинных медных локонах, превратив их в живое пламя. Элиза еще раз тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли, и поспешила к ожидавшему ее экипажу.

Едва за его неожиданной посетительницей закрылась дверь, Альберт тут же отложил отчет в сторону и мрачно посмотрел на лежащую в стороне папку из темной кожи, аккуратно перевязанную лентой. Он испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он мог не верить словам Элизы – в конце концов, она не сделала ничего, чтобы заслужить его доверие, а мнение о ней людей, которых он уважал и ценил, как правило, свидетельствовало о том, что Элиза – заядлая лгунья и хитрая интриганка, готовая ради достижения своей цели на любую подлость. Впрочем, Альберт учитывал и то, что это мнение предвзято и выросло из прошлых, но так до конца не прощенных и не забытых детских обид. Однако время меняет многое. Причиной неблаговидных поступков Элизы в детстве могли быть не испорченность и порочность, а детский эгоизм, попустительство со стороны взрослых и избалованность, которые обычно окружают детей из богатых влиятельных семей, формируя у них нездоровое представление о собственной значимости, исключительности и, как следствие, безнаказанности. Однако теперь Элиза была не ребенком, а взрослой красивой девушкой, достаточно разумной и целеустремленной, с твердым характером и трезвыми суждениями, в отличие от ее непутевого и испорченного до мозга костей покойного брата. И, в конце концов, Альберт не мог отрицать, что, хотя Элиза и не сделала ничего, чтобы заслужить его доверие, но она также не сказала и не сделала ничего, чтобы он не мог ей верить. Ничего. До сегодняшнего дня. Альберт нахмурился и бросил на папку взгляд, полный такой ненависти и отвращения, словно это была уродливая склизкая тварь. Что-то вроде ядовитой змеи или скорпиона. Теперь Альберт многое бы дал, чтобы у него были основания не верить Элизе. Тогда он мог бы просто вернуть груду бумаг, скрывающуюся в этом кожаном чреве, и забыть о ней. Нет! Тогда этого разговора просто не было бы. Он не стал бы даже слушать Элизу. Ничего не было бы. Ни этих сомнений, ни нетерпения, ни страха, одолевающих его душу. Он не сидел бы сейчас в пустом кабинете, отделанном широкими панелями из черного дерева, за широким дубовым столом в удобном мягком кресле с высокой спинкой, глядя неподвижным взором, в котором в жутком водовороте кружились страх, сомнения и боль, на папку из темной кожи, сгорая от нетерпения и одновременно боясь раскрыть ее. Впервые в жизни он, который был бесшабашно смел, решителен и всегда предпочитал горькую правду сладкой лжи, боялся взглянуть в глаза истине, лежавшей прямо перед ним, обернутой в темную кожу и перевязанную ленточкой. Истине, доставшейся без усилий, без страданий и выматывающего душу поиска, от которого кипит разум, стынет сердце и иссыхает тело, а время превращается в пыль. Бесценный дар. Мечта мудрецов и философов, поднесенная на золотом блюдечке с голубой каемочкой услужливой женской рукой. Рукой вчерашней девчонки. Но сейчас, в это мгновение, он отдал бы все, что у него есть, чтобы не получать этого страшного дара или иметь хоть один, пусть самый незначительный повод отвергнуть его. Он боялся. Боялся потерянных надежд, разрушенных иллюзий и ледяной смертной тоски и боли, что таились под темной кожей, терпеливо и равнодушно ожидая своего часа, чтобы вырваться наружу и похоронить его жизнь, разнести ее вдребезги, на мириады мельчайших осколков, которые никто и никогда больше не соберет воедино. Наверное так чувствовала себя Пандора, приближаясь к запретной шкатулке, за мгновение перед тем, как открыть ее и выпустить в мир спящие там несчастья. Хотя нет. Пандора не знала, что прячется внутри таинственного хранилища. А он знает. Знает. И все равно развяжет эту ленту, отвернет темную кожу и взглянет в лицо истине, каким бы оно не оказалось. А потом хоть Армагеддон. Потому что так устроен человек. Потому что это единственный способ избавиться от сомнений, разрывающих его душу на части. Он мог верить или не верить Элизе, но то, что лежит в этой папке, разрешит его сомнения раз и навсегда.