Когда нация борется за свою свободу

Клаузнер Йосеф Гедалия

Нехемии, по-видимому, опять сообщили, что новому населению грозит опасность, и он поторопился вторично приехать в Иерусалим (431—424). Это и есть вторая репатриация, когда Эзра уже не упоминается. Видимо, к тому времени великий родоначальник книжников уже скончался.

Убедившись, что даже Тора не помогла, Нехемия не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к силе. Когда не действуют слова, необходимы строгие меры. Без лишних слов выкинул он пожитки Товии из выделенного тому помещения в Храме, а узнав, что левиты не получают от народа причитающуюся им долю и, спасаясь от голода, ушли из Иерусалима на свои поля на границе страны, он учредил склады провианта для левитов, а для распределения его среди них назначил особую ”комиссию”, в которую вошли священник, писец, левит и простой израильтянин. Он запрещает всякую торговлю по субботам, ссорится с вельможами Иудеи, которые допускают осквернение субботы

и сами оскверняют ее, приказывает запирать ворота Иерусалима на все субботние часы и наказывает своим прислужникам следить, чтобы не вносили в город никакого товара в субботу. А когда разносчики и разные торговцы пытаются ночевать за стеной у ворот, чтобы покупатели выходили к ним в субботу, Нехемия предупреждает, что если это повторится, то он с ними расправится. Они перестают являться по субботам.

Что же касается чужеземных жен, дети которых говорили по-ашдодски и не умели говорить по-еврейски, то этим Нехемия возмущался больше всего. Он вступил в ссору с их мужьями и упрекал их, говоря, что если даже царя Соломона, ”который был любим Богом, ...чужеземные жены ввели в грех”, то тем более введут они в грех мужей в несвободной Иудее. Он не только упрекал, но и проклинал их, а некоторых ”бил, рвал у них волосы и заклинал Богом”, чтобы перестали так поступать. Менашше, внука первосвященника Эльяшива и зятя Санбаллата, Нехемия выгнал из Иерусалима. По словам Иосифа Флавия, этот Менашше, муж Никасо, дочери Санбаллата, основал храм на горе Гризим около Шхема, вокруг которого сосредоточились самаритяне и живут там по сей день.

Нельзя отрицать, что изгнание чужеземных жен было жестоким актом. Правда, евреи, женившиеся на чужеземках, очевидно из-за них бросали своих еврейских жен, а те ”обливали слезами жертвенник Господа с рыданием и воплем” (Малахи 2:13), так как трудно себе представить, чтобы чужеземные жены, покинутые мужьями, приходили выплакаться перед чужим для них Богом. Все же в этом была большая жестокость, как и в изгнании самаритян, происходивших в большинстве своем — как уже было сказано — из десяти колен израилевых, среди которых ассимилировались некоторые привезенные жители Кута. В этом проявился религиозный ригоризм (”Выше всего закон!”). Но, даже если акт был жестоким, он был необходим. Иначе немногочисленные евреи исчезли бы, растворившись в массе инородцев.

В жизни нации бывают моменты, когда перестают действовать обычные критерии добра и зла, милосердия и жестокости. Тогда вступает в силу иной критерий — инстинкт самосохранения! Тяжелую операцию проделали Эзра и Нехемия на теле народа. Но если бы не эта операция, то начавшееся разложение распространилось бы на весь организм. Пораженный орган надо было ампутировать. К сожалению, все великие исторические моменты сопровождаются актами жестокости.

Без ”кровопускания”, против которого, правда, живущий в нас гуманизм решительно восстает, не обходится ни один момент в истории человечества. Такой великий момент для еврейства наступил в дни Эзры и Нехемии. ”Быть или не быть — вот в чем вопрос!” Смешанные браки грозили существованию народа и цельности иудаизма. Если бы евреи абсорбировали самаритян, иудаизм лишился бы своего содержания. Не следует забывать, что евреи, вернувшиеся в Сион, прошли через горнило пленения и изгнания. Жизнь на чужбине и сопровождавшие ее страдания сделали их восприимчивыми к словам пророков. Самаритяне же, хотя в большинстве и происходили из Десяти колен, не прошли этой суровой школы. Они не имели ни Иеремии, ни Иехезкеля, ни ВтороИсайи. Поэтому, если бы евреи слились с самаритянами, иудаизм не смог бы сохраниться в своей пророческой возвышенности и чистоте. Самаритяне не смогли бы усвоить иудаизм и претворить его в свою плоть и кровь, как претворили его евреи, потому что для самаритян иудаизм был бы чуждым элементом, привнесенным извне, не вызревшим в глубине их души. Если бы они приняли иудаизм, то скорее всего видоизменили бы его до неузнаваемости. Так поступили чужие народы с христианством, которое они заимствовали у евреев и так перемешали с язычеством, что стерся его еврейский облик.

Итак, перед Эзрой и Нехемией были два выхода: допустить стирание еврейской национальной формы или произвести тяжелую операцию. Оба руководителя, духовный и государственный, из двух зол выбрали меньшее. Они сделали это, исходя, главным образом, не из религиозных соображений (религия запрещала родниться не с самаритянами, а только с аммонитяна-ми и моавитянами), а руководствуясь национальным чувством, которое в чрезвычайных условиях повелевает не уступать ни на йоту и ожесточаться, повинуясь инстинкту самосохранения. В такие моменты требуется суровый и решительный государственный деятель, способный даже на жестокие действия — не из жестокосердил или ради личной

выгоды, а движимый только пламенной верой в идею и непоколебимым убеждением, что иначе невозможно.

Таким государственным деятелем оказался Нехемия — не Эзра, который был ученым книжником и священником, но не был бесстрашным и решительным деятелем.

Во второй книге Хасмонеев (1:18-29; 2:13-14) рассказывается, что Нехемия построил Храм с жертвенником и освятил его жертвоприношениями, а для огня нашел густую жидкость нефта, которую назвал нефтар, что значит ”очищение” (очевидно, это была нефть). Там же о нем рассказывается, что он собрал все записи, касающиеся царей и пророков, псалмы Давида, а также ”письма царей относительно их пожертвований”. Таким образом он создал ”библиотеку”. Значит, Нехемия заботился и о чисто духовной стороне иудаизма. Он не только опубликовал вместе с Эзрой Пятикнижие, но и был первым собирателем Священного писания, в которое вошли многие материалы из Пророков и Писаний. В этом он был предшественником Иехуды Маккавея — тоже великого государственного деятеля и великого полководца, который уделял много внимания национальному укладу народа и собиранию Священного писания.

VI

На склоне лет своих (нам неизвестно, когда и где он умер) Нехемия записал свои воспоминания, сохранившиеся — с некоторыми добавлениями и, возможно, пропусками — в Книге Нехемии.

Несомненно, многие иерусалимские жители жаловались на его жестокость и самоуправство (аннулирование долгов, удаление торговцев и изгнание жен-чужеземок), и он чувствовал потребность оправдаться и рассказать о том, что он сделал. Вместе с тем он надеялся, что таким путем дела его станут известны будущим поколениям.

В воспоминаниях Нехемии, как и в его поступках, этот великий человек встает перед нами таким, каким он был, во всем своем духовном величии, со всеми своими достоинствами и недостатками. Книга его воспоминаний дышит простотой и естественностью, вся она написана (как и воспоминания Эзры, из которых дошел до нас только один большой отрывок) в первом лице в стиле автобиографии — новшество, введенное Эзрой и Нехемией в нашу древнюю литературу в известной мере под влиянием персидской литературы. Из его мемуаров мы узнаем много интересных деталей; лица, действующие в них, предстают перед нами как живые.

В этой книге Нехемия не раз с гордостью говорит

о своих поступках на благо народа. Он пишет, что не брал с народа ничего на покрытие связанных с его должностью наместника расходов, что его прислужники работали безвозмездно на строительстве стены, что он покрывал расходы по возведению стены из своих средств и поэтому не ”купил себе поля”, а также, что он содержал на своем иждивении сто пятьдесят человек по двум причинам: ”из-за богобоязненности” и потому, что ”тяжелая служба лежала на народе”, и он не мог требовать от бедных людей денег, которые полагались ему как наместнику. Не раз он повторяет: ”Помяни, Боже мой, во благо мне все, что я сделал для народа сего!” В его словах нельзя усомниться: все его помыслы были устремлены на благо нации, как он его понимал. Он не раз подвергал себя опасности ради великой идеи — укрепить Иерусалим и установить в Иудее прочный политический и религиозный порядок. А многократное повторение слов: ”Помяни, Боже мой, мне во благо...” — доказывает, что люди не всегда поминали его добром, потому что не понимали его благих намерений, что, как правило, является уделом всех великих людей твердой воли, не склонных к компромиссам. Именно таким сильным, бескомпромиссным человеком был Нехемия.

Он отличался суровым характером, мог быть жестоким, когда обстоятельства требовали того, диктатором в полном смысле слова. Но обвинять Нехемию в жестокости — значит не понимать смысла исторических событий. Великих государственных деятелей нельзя мерить обычными мерками, даже теми, которые пригодны для великих интеллектуалов. Нельзя осуждать государственных деятелей за их кажущиеся жестокими поступки, как нельзя осуждать скалистый мыс на берегу моря за его выступы, разбивающие рыбацкие челны. Нехемия всегда стоял на своем, как всякий большой человек. И когда в своих воспоминаниях он говорит: ”Помяни, Боже мой, во благо...” — нельзя из-за этого умалять его значение и упрекать в бахвальстве. Все, что он делал, было совершено для народа; для себя он ничего не требовал. Поэтому он воистину заслужил добрую память. Нехемия не был ни пророком, ни философом и не выбирал слова, а говорил то, что требовал его сильный и непосредственный здравый ум. Он был одним из тех немногих еврейских деятелей, которые на деле доказали, что ”ничто не устоит перед волей”. И если во время Второго храма существовало еврейское государство, и если через несколько сотен лет оно смогло породить Хасмонеев и вызвать страх даже у римских воинов, — помянем за это добром Нехемию бен Хахалию!