Когда налетел норд-ост
Шрифт:
Это по его совету Дмитрий согласился перелить все свои слишком легкие грузила на три небольших. Колька принес консервную банку с сырым песком, проделал в ней лунку правильной формы, и туда они вылили жидкий свинец.
И все же прежним Дмитрий не стал.
«Скорей бы приехала Женька», — подумал Колька. И стал напряженно ждать ее возвращения.
Женю Колька встретил у подножия Ежика. В тот день дул слабый норд-ост, под горой была мертвая зона, и с камней на удочку хорошо ловились морские караси. Здесь-то Колька и увидел Женю. В красном полосатом сарафане и тапках, она быстро шла по тропинке из Голубой
Колька чуть не свалился в воду от счастья, увидев ее.
— Женя! — крикнул он. — Наконец-то!
— Колька? — Она с удивлением и радостью уставилась на него. — Ты что здесь делаешь? И почему один? Ведь вас водой нельзя было разлить.
— Мало ли что было…
— Он не уехал? — В ее голосе послышалась тревога, и Кольке стало жаль ее. К сердцу прихлынуло тепло: уж она-то понимала, что за человек Дмитрий!
— Не уехал. Читает все. Даже на лыжах не катается. Иди быстрей — застанешь его дома…
Глаза Жени чуть сузились, пригасли.
— Зачем быстрей? Не застану — не надо.
Однако Кольку трудно было обмануть.
«Знаем мы тебя, знаем, как «не надо», — подумал он, а вслух сказал:
— И мне пора собираться… Плохо клюет.
— Ну я пошла, догонишь.
Женя зашагала по тропинке под отвесной скалой, вершина которой густо заросла лесом и кустарником.
Глава 14
ПИСЬМО, ПОГИБШЕЕ ДВАЖДЫ
«Не хочет идти вместе. Ну и не надо. Половлю еще с часок», — подумал Колька.
Женя шла спокойно, пока была в поле зрения Кольки, но стоило ему скрыться за мысом Ежика, как она полетела что было сил в Джубгу. Три дня Женя была в маршруте, три дня ходила, ездила на машине, плавала по морю, спала на турбазе в Геленджике и в палатке. А сколько удалось увидеть за эти дни! Тут и величественные дольмены на вершине горы под облаками — она готова поспорить, что Дмитрий даже слова этого не слышал, — и смолистый воздух реликтовых сосен в лесу между Фальшивым Геленджиком и Джонхотом, и прекрасный Геленджик.
Ах, что это за городок! Зеленый, красивый, чистенький! И какая у него замечательная, закрытая от всех штормов бухта! А эти рифленые плиты тротуаров, этот тонкий аромат цветов в скверах. А самое главное — там был Лермонтов. Словно специально для Инки изваяли его из бронзы. Увидела бы она. Он стоял на бульваре, на высоком постаменте, скрестив на груди руки, в одной — офицерская фуражка; стоял — весь мысль, напряжение, вызов и укор миру насилия, лжи и несправедливости. А перед ним море, его безбрежное море.
Неподалеку от памятника был Лермонтовский мостик, и Женя, конечно же, сбегала к нему. Мостик не очень старый, и, как подумала Женя, вряд ли поэт был даже вблизи того места, где он находился. Но то, что Лермонтов дважды был в Геленджике, это, по словам Инки, совершенно точно известно и документально подтверждено: из Тамани на почтовом парусном судне он прибыл сюда, в маленькое военное укрепление, построенное для защиты от горцев, и останавливался здесь, а потом, кажется, поехал в Михайловское укрепление, где теперь Архипо-Осиповка. И будто бы, как о том сухо повествует выписка из послужного списка, копию которого ей любезно предложили почитать в краеведческом музее (куда во что бы то ни стало
Женя сидела в тесной комнатке со стеллажами и шкафами, набитыми разными книгами, папками с бумагами и документами, фотографиями, и читала копию послужного списка Лермонтова. Краем уха она слышала, как пришла какая-то старушка навести справки — не осталось ли каких-либо материалов о ее сыне-моряке, погибшем под Новороссийском во время высадки легендарного десанта Куникова. Потом в комнату еще кто-то вошел. Услышав имя Лермонтова, Женя подняла голову.
Вот здесь-то все и началось.
Незнакомая женщина, чем-то неуловимо похожая на учительницу — худощавая, с узким, живым, пожалуй, даже нервным лицом, — рассказывала работникам музея про какое-то письмо о Лермонтове. Эту женщину что-то огорчало и смущало. Потом выяснилось, что это писательница из Алма-Аты, некогда ленинградка, Анна Борисовна Никольская. Сюда она приехала из-за этого письма.
В далеком тридцать первом году она, молодой научный сотрудник, приехала в Геленджик и предложила директору местного музея помочь разобрать архив. Перебирая бумаги, Анна Борисовна неожиданно обнаружила измятое, на голубоватой бумаге с водяными знаками письмо. Начиналось оно обращением: «Дорогой друг», подпись отгрызли мыши, чернила местами сильно выцвели. Судя по бумаге и типичному для того времени почерку, письмо было подлинным и писал его какой-то пятигорец из круга, близкого Лермонтову. Он описывал то, что видел собственными глазами после дуэли. Это письмо, бесспорно, вносило что-то новое в историю гибели поэта.
Анна Борисовна переписала письмо, сфотографировала оригинал и обе копии сдала ученому секретарю Пушкинского Дома, взяв с него слово немедленно затребовать из Геленджика оригинал, так как хранится он там в ужасных условиях. Загруженность ученого секретаря не позволила сразу затребовать это письмо, а скоро началась война. В дом, где жил ученый секретарь, угодила бомба, Каплан погиб, сгорела, очевидно, и папка с обеими копиями бесценного письма, потому что после войны их, как это выяснила Анна Борисовна, в Пушкинском Доме не оказалось.
— Но подлинник… Он должен быть здесь! Ведь немцы не были в Геленджике! — сказала Женя, вмешавшись в разговор.
— Верно. Но дело в том, что музей и архив во время войны подготовили к эвакуации и свезли на какую-то дачу, но отправить не успели. На этой даче разместилась воинская часть и стояла там до сорок пятого года. Когда часть ушла, дача оказалась безнадзорной, и архив погиб: все было сожжено и растащено. Никогда не прощу себе, что не оставила еще одну копию.
— Но вы хоть что-нибудь помните из этого письма? — спросила Женя. — Тогда еще не все потеряно…