Когда налетел норд-ост
Шрифт:
— Не хочу и вам не советую, — твердо сказал Виктор и заметил, что и молчаливый Колька не берет своего стакана.
— Ну тогда рубай, Витюха, не стесняйся, режь хлеб: нож острый, шкерочный, не одну тысячу брюх вспорол им…
— Рыбьих, — неожиданно уточнил кто-то валявшийся за шторкой на верхней койке, — четче выражайся, Шибанов, народ здесь непросвещенный, всякое подумать про тебя может…
— Дрыхни себе, Гвоздарев, — незлобно отозвался Шибанов, — все сейчас думают как надо, дураков нет… — и неожиданно, без всякого перехода сказал: — Комнатка мне нужна, Витюха, понимаешь? Для полного счастья хоть семь квадратных метров, чтоб Верку свою мог вызвать из Волгограда. Жена она мне. И дочка есть, Анечка, третий пошел. Приехал сюда, понравилось, первый класс
— Я… — начал было Виктор, чувствуя на себе сильный, проницательный взгляд Коли. — Я бы рад помочь, если б мог… Я ведь приехал для того, чтобы…
— Не говори дальше, знаю, зачем ты прибыл сюда! — вдруг перебил его Шибанов. — Все вы приезжаете не для того, что простому работяге надо… Кому какое дело до рыбака? Всем вам на него апчхи. Давай рыбу, рыбачок, мерзни, мокни, уродуйся, выворачивайся, получай свои рублишки, мозолями и потом заработанные, а чтоб этому самому рыбачку жизнь создать человеческую… — Шибанов залпом выпил полстакана, рукавом куртки вытер губы и посмотрел на Виктора блестящими, светлыми, совершенно трезвыми глазами.
— Живешь ты, Гришка, неправильно, гад буду — по-дурацки живешь, — вдруг негромко, с придыханием сказал все время молчавший как рыба Коля, и голос у него оказался тоненький, ломко-звучный. — Себя в руках не держишь, не хозяин ты себе… Не жил в других условиях… Я б на твоем месте своего добился.. Вылей к чертям собачьим водку!..
— Говорить всегда легко… Посмотрим, Колюха, что ты за кремешок, как определишься ты в нашей сырой жизни… Утешал я все тебя, уговаривал, а ты не верь мне во всем… Озлобишься, как наш Гвоздь, — Шибанов кивнул головой на койку над собой, — будешь по-волчьи скрипеть зубами на всех. А будешь, как телок, глазами хлопать — скрутят… Так как же, как же надобно соблюдать свою линию? На какую стрелку смотреть?.. — Трезвость вдруг ушла из глаз Шибанова, и опять их до краев заполнило вязкой пьяной мутью. — Эх вы, люди! — снова икнув, с невнятной горечью забормотал он. — Знали бы вы что про меня! — Шибанов с маху опрокинул в рот второй неполный стакан и швырнул его на пол. — Рассказать, а? Хочете? Будешь слушать, Витюха, меня, горького пьяницу?
— Буду. — Виктор перестал жевать.
— Жизнь моя короткая, — начал Шибанов, привалясь плечом к переборке. — Родился в сорок втором, в Сталинграде. Угодила в наш дом немецкая фугаска. Двоих моих братишек сразу, а я в зыбке лежал. Мать за хлебом в очередь вышла. Дом рухнул, и только угол с куском нашей комнаты уцелел. И я, значит. Дом оцепили — это я позже узнал, — никого не подпускают, мать прибежала, без чувств свалилась. В больницу ее увезли. Стали солдаты вытаскивать из развалин убитых и раненых. Был среди солдат отцов кореш, слышит — крик. Вытащил меня из норы — узнал. Отец на фронте, мать неизвестно где, умом сильно тронулась, потом все же пришла в себя. Жил я по детдомам и не знал, где и кто моя мать и отец. Уже после войны, когда мне было пятнадцать, встретил случайно мать кореш отца и рассказал ей про все. Узнала, где детдом, и однажды, помню, вызывает меня директор и показывает на какую-то тетку в платочке, с мокрыми глазами. «Вот, — говорит, — Гриша, твоя мать приехала…» Я отвернулся: стыдно и не верится. И уходить из детдома не хочу. Жили впроголодь, а дружно, притерлись друг к другу. «А чем вы, гражданка, докажете, что он ваш сын?» — спрашивает директор. «А у него, — говорит она, — родинка большая на ноге, чуть повыше колена». — «Верно, Гриша?» — задает мне вопрос директор. «Вроде была», — отвечаю, расстегиваю штаны, спускаю их
В это время открылась дверь кубрика, и вошел молодой человек, должно быть, кто-то из корабельного начальства — в пушистом сером пуловере и распахнутой рубахе, такой белоснежной, что кубрик стал казаться еще грязнее и темней. У него было удлиненное лицо с тонкими губами.
— Вы чего шумите, пристаете к человеку? — резко спросил он, посмотрел на Виктора и даже, кажется, незаметно подмигнул ему. — Идемте из этого свинарника… Как только санинспектор разрешил выход в море?
— Катись отсюда, Перец, пока по паспорту не врезал! — Шибанов встал, надвигаясь на щеголя. — Забыл, что мы убедительно просили тебя обходить нашу дверь? Или напомнить?
Виктору стало неловко. По-видимому, у Шибанова были свои счеты с этим парнем.
— Ну что вы, ребята… — Виктор хотел пресечь назревавшую драку: не хватало еще в первый день на судне присутствовать и даже в некотором роде быть причиной ее!
— Идемте отсюда. Этот кубрик у нас называют кабаком. Сунь нос — опьянеешь.
«Наверно, меня зовет к себе Сапегин или старпом», — решил Виктор, вскочил из-за стола и услышал за спиной сиплый, хрипловатый, полный презрения голос Шибанова:
— Какой же ты послушненький, пассажир! Чуть кликнули, и уже бежишь… Ну иди-иди к нему, поучись уму-разуму!..
И слово «пассажир» было выговорено так враждебно, что у Виктора все зашлось внутри. Он обернулся к Шибанову. Тот по-прежнему сидел за столом, подперев голову кулаками со сбитыми до крови костяшками, и как-то невидяще смотрел на него.
— Ну что вы, Гриша? — сорвавшимся голосом спросил Виктор, однако Шибанов не ответил.
Парень в пуловере с силой дернул Виктора за руку, захлопнул дверь и ввел в соседний кубрик. Он был точно такой же по расположению коек и стола, но весь сверкал чистотой.
Однако самое удивительное было не это. Щеголь оказался не начальством, а обычным рыбаком, матросом и даже второго класса. Он кончил два курса литфака Львовского университета. У него там стряслись какие-то неприятности, и он прикатил сюда подальше от родных мест. Звали его Евгением, фамилия — Перчихин. Ему было чуть за двадцать, меньше, чем Виктору, однако жизненных передряг было хоть отбавляй. Он, по его словам, не собирается всю жизнь посвящать рыбе. Через годик-полтора хочет вернуться во Львов, где осталась мать, и восстановиться в университете.
«Почему он решил стать именно рыбаком?» — подумал Виктор, мало что понимая во всей этой странной истории, однако расспрашивать при первом знакомстве было неудобно.
Перчихин оказался менее стеснительным.
— Что это вы забрели к ним? Сами или силой затащили? — спросил он.
— Сам… — не совсем точно ответил Виктор. — Я вижу, вы не в очень дружеских с ними отношениях?
— Это с кем, с Шибановым быть в дружбе? С этим алкашом, неряхой и болтуном? — весело посмотрел на него Перчихин. — Вы это всерьез спросили?
— Да нет, просто так… — уклонился от прямого ответа Виктор, потому что после встречи с капитан-директором уяснил: прежде чем бросаться в откровенность, нужно понять, с кем имеешь дело. — Но мне он показался интересным малым, и у него судьба необычная…
Перчихин вдруг раскатисто, до слез рассмеялся:
— На тралфлоте у всех необычная судьба! Не было таковой, а сходишь в три-четыре рейса — станет необычной! И у тебя станет, пойди только не пассажиром, а матросом… Думаешь, я трепач, заливаю? Шибанов не бич, на свои пьет и даже угощает, демонстрируя широту души, и в море работает как зверь: кожа у него толстая, нечувствительная к морской соли и утонченным эмоциям, все переносит. И не работай Шибанов так, давно бы выперли его с корабля. И на БМРТ уже ходил, и на поисковом, и на учебном, и отовсюду гнали его в шею за повышенную любовь к градусу. Ну а от нас редко кого гонят, всех берут, только вкалывай и не жалуйся, что море тебя выворачивает, что соль разъедает руки и раны от окуньих и тресковых плавников. Давать рыбу — вот что требуется от нас, а что ты из себя представляешь, до этого никому нет дела…