Когда налетел норд-ост
Шрифт:
Третий штурман двумя рывками сдернул с себя тренировочные брюки, и Виктор на этот раз ахнул: ноги Лаврухина тоже не пощадила художественная игла мастера — левая нога была посвящена морским пернатым: парящим в небе чайкам, стремительным альбатросам и реющим между тучами и морем буревестникам; правая нога была безраздельно отдана морскому животному миру: дельфинам, акулам, звездам, крабам…
— Фантастика! Вы, наверно, чемпион мира по этой части!
— Не все еще… — слегка смущаясь, хотя смущение было привычным, немножко наигранным, сказал Лаврухин. — И на ягодицах место не пустует, но это в другой раз, когда мы с вами сходим в судовую баню… Все. Представление окончено. Спать! — Он тут же забрался в койку, натянул на голубого водолаза на правом плече одеяло, отвернулся к переборке и почти сразу засопел.
Виктор
Он вспомнил день, когда произошла размолвка. Из театра он привез ее к себе домой. Старики, к счастью, уже спали, Виктор бесшумно отворил дверь, и они прошли в его комнату. Таня настороженно села в кресло. Виктор торопливо достал неполную бутылку коньяку, две рюмки и громадный апельсин. С бьющимся сердцем смотрел он на ее лицо, очень молодое, чистое, нежное, с грустными, узкими темно-карими глазами. Таня была в новом ворсистом черном платье с янтарным кулоном на груди. С ней было очень легко и счастливо. Она была доброй, ничего не требовала и ничего не жалела для него, говорила, что ей даже нравится чувствовать себя свободной, не связанной бытом, постоянной пропиской и брачными печатями. И было хорошо, что она такая. Не очень нравилось все это только матери Виктора. Несколько раз она говорила, что он компрометирует эту милую девушку, задерживая ее у себя допоздна, что она заслуживает большего к себе уважения, что он мог бы решиться и на серьезное. Полушепотом рассказывая Тане о делах в редакции, слегка суетясь, он торопливо чистил апельсин, а Таня напряженней, чем обычно, слушала его, уложив свой мягкий, очень юный подбородок на ладонь правой руки, локоть которой поставила на круглое, тоже очень юное свое колено. Она молчала и была чем-то удручена… Чем? Виктор попытался узнать, но Таня не сказала ни слова — ни сейчас, ни потом, когда были выпиты рюмки и он целовал ее, забывая обо всем и все-таки помня, что нельзя слишком шуметь, а это было почти невозможно. Потом они приводили себя и комнату в порядок, беззвучно выходили из квартиры. Виктор, как обычно, ловил такси, чтоб проводить ее, но на этот раз полчаса не мог поймать машину, а когда наконец поймал и уговорил таксиста ехать в почему-то невыгодный ему район, на часах было половина третьего. Он усадил Таню, сунул ей три рубля и с улыбкой сказал: «До скорого, мадам, на этот раз поедешь без сопровождающего…» Таня неожиданно всхлипнула, швырнула ему деньги и резко, как чужая, сказала: «У меня свои есть… И… И хватит!» — громко, перед самым его носом захлопнула дверцу, и машина ринулась в темноту. Несколько минут Виктор стоял неподвижно на тротуаре, сконфуженный всем, что случилось, потом побрел к своему подъезду. С тех пор они не виделись, даже ни разу не позвонили друг другу. И дело тут не в его бестактности, а в Тане. В его доброй Таньке что-то произошло. Она теряла ненавязчивость, безоглядность и доброту, все то, что он всегда чувствовал и ценил в ней. Незаметно для себя она становилась похожей на других. А если говорить, как принято в книгах, о серьезных намерениях, так они пока что у него напрочь отсутствовали…
Утром, когда Виктор проснулся, койка Лаврухина была пуста, зато в другой крепко спал Аксютин. Траулер, мелко сотрясаясь от двигателя, продолжал свой путь. Однако, как скоро узнал Виктор — за завтраком, пока он безответственно спал, «Меч-рыба» подошла к Тюва-губе, три часа выжидала свою очередь, взяла соль, пресную воду и догнавших ее третьего механика, помтралмейстера и двух матросов. А он ничего этого не видел!
Виктор допивал в салоне чай, рассеянно смотрел на серое небо в круглых иллюминаторах, на доску Почета с чрезмерно, до невозможности серьезными лицами стармеха, Гены, Аксютина, боцмана Косых и других, незнакомых ему моряков.
Смотрел Виктор на них и с досадой думал, что если всегда так долго будет спать, то ничего не увидит и не соберет нужного
С этими мыслями пришел Виктор в ходовую рубку и вдруг у штурвала увидел Шибанова, молчаливого, сдержанного, в вырезе грубой брезентовой куртки синела матросская тельняшка. На приветствие Виктора он едва кивнул — узнал ли?
Да и Виктор с трудом узнал его. Из вчерашних разговоров с Лаврухиным он помнил, что Шибанов — матрос первого класса и поэтому, как и Гена, несет вахту на руле в Кольском заливе. Движение здесь большое, а фарватер не очень широкий — не то что в море, и вахта на руле доверяется только опытным матросам. Нес Шибанов эту вахту исправно, без слов и быстро выполнял все, что приказывал Лаврухин, а приказывал тот с явным удовольствием, чуточку даже демонстративно.
На лице Шибанова не было никаких следов перепоя. Оно не излучало свет и счастье, как лицо Гены. Но во всей его плотной, слегка скованной фигуре отчетливо угадывались уверенность в себе, уважительность к делу. Глаза смотрели умно, цепко, и Виктору было жаль, что вчера у него так нелепо все получилось…
Всей кожей чувствовал Виктор враждебность к себе, исходившую от Шибанова. Он отошел к боковому окну и стал смотреть на темно-серую полосу берега, на широкие расселины в дикой породе, на редкие суда, шедшие туда и обратно по этому же Кольскому заливу. Виктор уже немножко разбирался в типах судов и по силуэту мог отличить сухогрузный корабль от танкера и промыслового.
Вдруг привычный гористый берег исчез.
Впереди по ходу траулера неоглядно, до самого горизонта синело море. Потянуло ветерком, в рубке заметно посвежело, и «Меч-рыба» слегка покачнулась…
Он, не отрываясь, смотрел вперед.
— Баренцево? — спросил он у Лаврухина.
— Оно! А за ним океан, шумный, рыбный, кормилец наш! Отоспались, отгуляли свое… Начинается наша пора!
Не прошло и десяти минут, как Виктор увидел подводную лодку… Да, да, это, без сомнения, была она — узкая, длинная, с обтекаемой рубкой над корпусом, с белым бурунчиком у острого носа и с легким завихрением воды за кормой. Двигалась лодка очень быстро — куда до нее их «Меч-рыбе»! Интересно, она атомная или простая?
Вспомнил главного редактора и тот бесхитростный куплет из песенки, последнюю строчку которого он решил взять для названия своего репортажа. И почему-то Виктору вдруг стало неловко. Послал его главный за материалом о рыбаках и их труде, о том, как они героически, невзирая ни на какие тяготы, дают стране рыбу, но здесь, на негладкой, с вмятинами, местами ржавой, полуизношенной палубе «Меч-рыбы», среди сетей, бобинцев, кухтылей, бухт тросов и неистребимого запаха тухловатой рыбы, среди всех этих бесконечных разговоров о штормах и шкерке, о водке, о женщинах, о радостях и горестях моряцкой жизни, — здесь все те точные и торжественно кабинетные слова и понятия о подлинной сущности и красоте труда как-то померкли, пожухли. Их невозможно было произнести вслух. Что-то заметно сдвинулось, переместилось в том, как Виктор понимал задание своей редакции…
Кроме Виктора и Шибанова, в рубке был Сапегин и старпом, они внимательно, молча и как-то напряженно смотрели вперед, будто первый раз выходили в море…
Впрочем, рядовые рыбаки, как заметил Виктор, никаких чувств не испытывали, выйдя из залива. Большинство даже не высунуло носа из кубриков. Лишь на палубе перед рубкой отрывисто грохала кувалда: тралмейстер Курзанов со своими помощниками и матросами вооружали третий, запасной трал.
Северьян Трифонович был уже не в мешковатом синем костюме, а в промысловой ватной фуфайке, в солдатской цигейковой шапке с подвязанными вверху тесемками и большим, в чехле, ножом у широкого солдатского ремня. Изредка он покрикивал на мрачного, с опухшим левым глазом матроса: «Аккуратней, Гвоздарев!», «Думать надо, Гвоздарев!»
«Так вот он какой, этот Гвоздь!» — Виктор, пожалуй, даже с излишней прямотой уставился на матроса.
Курзанов положил на планшир ус сращенных стальных тросов, упер в него зубило, а Гвоздарев, широко размахиваясь, накрыл его тяжеленной кувалдой, но накрыл не точно, по краю, будто целил не по зубилу, а по руке тралмейстера.
— Дай мне, Северьян, он сегодня одноглазый! — попросил Семен Грунин, молодой бородатый здоровяк. — Изуродует тебя… Пусть второй глаз у него целиком откроется, тогда подпускай к инструменту…