Когда налетел норд-ост

Мошковский Анатолий Иванович

При виде Перчихина к сердцу Виктора подошла теплота и растаяли последние остатки неловкости и отчужденности.

Был здесь и Коля. Он сильно сутулился и как-то неловко держал алюминиевую ложку в худых пальцах; ел молча, искоса поглядывая по сторонам. «Не привык еще, видно, как и я, к новой жизни», — подумал Виктор.

Кажется, Северьян Трифонович перехватил взгляд Виктора и тотчас же крикнул:

— Колька, проси добавки! Срочно прячь свои кости, придем в квадрат — десять потов спустишь! А если штормяга? В рот ничего не полезет или обратно пойдет… Эй, коки,

не жадничайте, на все сто обслужите парня, коль в моряки записался! Бубликов…

И опять рыженький резво выскочил из-за стола и подскочил к Коле, но тот прикрыл костлявой рукой с какими-то бледно-голубыми наколками миску с недоеденной кашей.

— Братцы, ну как провели время? — громко спросил боцман Косых, вытирая облысевший лоб. — Северьян, твой старшой не расписался еще?

— Не, в следующий приход. Срок испытательный не подошел.

— Что, все дожидается? Мизинцем дотронуться до невесты боится? Бедолага…

— Это ты у него спроси, не подсматривал, — ответил тралмейстер, не поднимая от миски головы. — А как у твоей Аньки по этой части? Которого по счету кавалера завела?

— Тоже к ней отсылаю… Без внимания девка не остается…

— Бичей, пьяниц и женатых? Ну как ты, Гвоздарев, использовал на берегу свободное время? — спросил Северьян Трифонович, и Виктор вспомнил, что слышал эту фамилию и даже голос этого рыбака в кубрике Шибанова. — Небось ни одной премьеры в театрах не пропустил?

Раздался дружный хохот, а Виктор, как ни старался, не мог отыскать глазами того, к кому относятся эти слова.

Между тем машинист рыбомучной установки Богин, толстощекий, плохо побритый, с заплывшими хитрыми глазами, перекричал всех и спросил у тралмейстера:

— Северьян, доложи собранию, что за фильмы прихватил в этот рейс? Переживательные или так себе, как в прошлый? И сколько раз будет рваться пленка? В утильсырье берешь их? Гляди, лишим доверия, в море на конце окунем, чтоб больше старался…

— Не возражаю, окунай, — разрешил Северьян Трифонович, — если найдешь конец, чтоб выдержал меня…

— Слушай, «дед», — звонко спросил у стармеха Лаврухин, — значит, в какой вуз нацеливается твой?

— На исторический, в ЛГУ, да чую — завалит. Не от мира сего парень, книжной пылью покрылся. В случае чего возьму к себе, на механика выучу. Надежней в наше время… Верный кусок обеспечен.

— Какой ты бескрылый, «дед»! — пожурил его Лаврухин, немножко рисуясь перед Виктором. — Атомоходы спускаем, в космос летаем, а ты…

— Не одни летающие — и ходящие по земле нужны.

То здесь, то там вспыхивали смех, споры, перебранка. Рыбаки не щадили друг друга — подначивали, язвили.

Одного лишь Виктора не трогали, подчеркнуто не обращали на него внимания и лишь, наверно, больше обычного следили за своей речью. Даже как-то странно было: вроде бы его и не существует сейчас для них, и в то же время они ни на секунду не забывали, что он здесь…

Среди голосов не было слышно Перчихина. Чистенький, гладко причесанный, он сидел с края другого стола, за обе щеки уплетал кашу. Рядом с ним никого не было. Иногда Виктор ловил на себе его

короткие взгляды. Странно, но за эти три часа, проведенные без него, Виктор стосковался по его голосу, по взгляду проницательных, холодноватых глаз.

Вдруг Виктор заметил, что Перчихин кивнул ему, явно приглашая выйти. Дескать, хватит торчать в салоне, допивай чай и выходи…

Виктор не спешил. В глазах Перчихина мелькнуло что-то похожее на досаду. «Каков он однако! Неужели он думает, что я без него никуда?»

Когда Лаврухин встал из-за стола и пошел к выходу, Виктор последовал за ним.

— Утром выйдем в открытое. — Лаврухин мечтательно облокотился о планшир и равнодушно, привычно посмотрел туда, где в тусклом таинственном свете незаходящего солнца расплывались контуры длинных крутых сопок, где изредка виднелись какие-то домики…

— Хорошо! — ответил Виктор, желая разговорить морского волка. — Хочу поскорей увидеть Баренцево… Оно в это время, кажется, не штормит?

— Случается, но редко… Жаль, что идем в такие близкие квадраты. Что такое Баренцево или Норвежское? Рядом, едва ли не за порогом дома плещутся. Сходить бы в Гвинейский залив или к Гренландии — это я понимаю…

— В другой раз, может, и сходите.

— Будем надеяться… Однако скоро моя вахта — пошли спать…

В каюте Лаврухин расстегнул «молнию» на рубахе тренировочного костюма, одним рывком сдернул ее с себя, и Виктор чуть не ахнул: его сильные смугловатые плечи, выпуклая грудь, заросшая густыми черными вьющимися волосами, руки — все было плотно покрыто самой изощренной татуировкой — каждый квадратный сантиметр работал!

Лаврухин не без самодовольства, впрочем, кажется, привычного, встретил его удивление и улыбнулся.

— Переборщил малость, да? — и сам же сказал в свое оправдание: — Грехи молодости, ничего… Зато дружки теперь называют меня Лаврухинской галереей, говорят, билеты надо продавать за обозрение…

— С удовольствием возьму, сколько с меня? — Виктор забрякал в кармане мелочью.

— Для школьников и пишущих о море вход бесплатный! — И он как бы невзначай повернулся к Виктору спиной — спина была разделана почище груди! Стройные, с безупречными фигурами женщины в мини-купальниках (купальники, судя по всему, были наколоты позже) в картинных позах, скрестив ноги и закинув за голову руки, глядели куда-то вперед; в крутых волнах ныряли длинноволосые и, естественно, без купальников, русалки, спасая моряков с тонущего парусного судна; в воздухе, изящно изогнувшись, летела ныряльщица…

— Ну как? — спросил Лаврухин.

— Ошеломительно! Ни разу не видел в таком количестве… Небось больно было, когда кололи.

— Мало ли что было! Моряк должен быть терпеливым… Все это у меня с времен мореходки. Большой мастер делал, почище Пиросмани, деньги хорошие брал: у него своя расценка за каждый рисунок. Обобрал меня как липку, впроголодь жил целый месяц… Зато, когда поехал в родные края, где и речки-то порядочной нет, был первым человеком в радиусе сорока километров. А детишки табунами за мной ходили: «Дяденька, ну будь добр, покажи!..»