Когда наступает рассвет

Федоров Геннадий Анатольевич

Наблюдавшие эту сцену разразились дружным смехом. Не удержался и Гыч Опонь, он хохотал все громче и громче.

И вдруг замер от внезапной острой боли: челюсть с хрустом сдвинулась и словно окостенела, лицо исказилось в гримасе. Гыч Опонь застонал, засипел невнятно, будто ему сдавили горло:

— А-а-а-а…

Так он стоял с открытым ртом, хоть зубы считай.

Марья, увидев своего мужа в таком виде, ахнула, хлопнула руками по широким бедрам и заголосила:

— Опонасиюшко мой, что с тобой случилось? Не пугай меня!

А Гыч Опонь тыкал себе пальцем в рот

и тянул жалобно:

— А-а-а-а… А-а-а-а… — И крупа у него из-за пазухи сыпалась под ноги на снег.

Подошел Назар, посмотрел ему в рот, покачал головой:

— Челюсть вывихнул… Говорил я тебе, кум, не жадничай сверх меры.

Марья била себя руками по коленкам и причитала:

— Бедный мой Опонасиюшко! Сглазили тебя злые люди. Ойя же да ойя, что мы будем делать да как дальше жить с таким-то ртом порченым да настежь разинутым!

У Гыч Опоня от боли и обиды даже слезы выступили. Пытался он что-то сказать, руками показывал, пальцами шевелил, да глупая баба никак понять не могла, продолжала голосить:

— Да за что же нас бог наказал, Опонасиюшко? Ничегошеньки-то ведь я у тебя не понимаю и не разберу!..

Если бы мог в эту минуту, отругал бы Гыч Опонь свою бабу самым что ни на есть соленым словом, отвел бы душу. Но что можно сказать, коли рот вывернут? Не выдержав, он сам побежал к лошади, уселся в розвальни, дернул вожжами.

Застоявшийся жеребец рванул с места и понес, не слушаясь вожжей, к дому. Как ни пытался Гыч Опонь повернуть жеребца к больнице — не получалось.

Выйдя из себя, Гыч Опонь даже про боль забыл; уперся ногами в передок саней, натянул вожжи да как гаркнет изо всех сил:

— Тпру-у-у-у!

До чего же это у него хорошо получилось! Даже самому не верилось и, хотя жеребец уже остановился как вкопанный, хозяин с удовольствием повторил:

— Тпру-у-у-у!..

«Ну и ну! — подумал про себя с облегчением Гыч Опонь. — Всякое же случается на белом свете!»

Поглаживая вставшую на место челюсть, он некоторое время раздумывал, ехать ли ему к фельдшеру. Но, повернув коня, отправился за женой.

А дома его ожидала еще неприятность. Ладанов, увидев в санях награбленный товар, замахал руками и велел все отвезти обратно.

— Если оставишь, — пригрозил Ладанов, — я оденусь и уйду. Живите без меня, как умеете…

— Да ведь для вас же привез, для молодых! — пытался оправдаться Гыч Опонь, но зятек не стал его слушать. Пришлось завернуть коня обратно. Однако в город он не поехал, а свернул к своему кирпичному сараю. Там в укромном месте спрятал всю свою добычу, мысленно поблагодарив зятя за науку: домой могут с обыском прийти, а здесь ни один черт не разыщет.

4

Короткий зимний день угасал, когда в село Усть-Вымь, занятое беляками, въехал обоз. У крыльца дома, в котором разместился штаб белогвардейцев, остановился крытый возок, и из него вылез человек в длинном, до пят, тулупе. Повернувшись лицом к церкви с высокой белой колокольней, он снял круглую шапку и перекрестился.

По неровному, бугристому небу низко

неслись облака.

Село, занятое белыми, оживленно гудело от множества голосов. То тут, то там раздавалось разухабистое пение подвыпивших солдат, фырканье и храп уставших обозных лошадей, недовольные окрики не менее уставших ямщиков.

Из-за поворота дороги вышла группа солдат в полном походном снаряжении, с ружьями на плечо. Молодой звонкий голос запел, остальные подхватили знакомый напев:

Вы не вейтеся, черные кудри, Над моею больной головой!..

В песне, звучавшей бодро, была бесшабашная удаль. Но слышалась в ней и щемящая сердце тоска.

Человек в тулупе некоторое время следил глазами за солдатами, прислушиваясь к словам песни:

Ах, зачем же рыдать понапрасну, Скоро, скоро не будет меня…

Надевая на голову круглую боярскую шапку с бархатным верхом и хмуря рыжие брови, он подавил вздох, направился к крыльцу дома, над которым лениво болтался флаг. В этом доме помещался штаб Орлова.

Часовой у крыльца беспрепятственно пропустил человека в тулупе, узнав его, а усатый фельдфебель в теплом английском полушубке военного покроя выскочил из помещения на крыльцо и, выпятив грудь, гаркнул, точно петух на насесте:

— Здравия желаю, господин губернатор!

Прибывшему нравилось такое приветствие. Он остановился перед фельдфебелем, спросил участливо:

— Как тебя звать, орел? Из каких мест?

— Фельдфебель Чуркин, ваше превосходительство! Донской казак! — прикладывая руку с тяжелой казацкой нагайкой на ремне к мохнатой папахе, по-военному четко ответил усатый казак. С одного боку у него висела шашка, с другого — револьвер в старенькой кобуре.

— Далековато, братец, далековато до вас! — любуясь отличной строевой выправкой, заметил Латкин. — Как же тебя занесло в наши края?

— На германской воевал, а потом с особым корпусом попал во Францию. Год назад привезли в Архангельск, а оттуда — вот к вам прикомандировали новых солдат обучать.

— Есть ли кто у тебя дома?

— Отец и мать, жена, дети… У отца земли было более ста десятин, двенадцать коняг с жеребятами, двадцать волов. Жили хорошо.

— Все мы жили хорошо, а потом пошло прахом. И у вас, наверное, все поотбирали красные? Отца, конечно, расстреляли, а жену комиссары испоганили. Ведь так? — беспощадно ранил Латкин казака в самое сердце.

— Не могу знать, — сокрушенно ответил фельдфебель. — Давно не получал из дому писем.

— Не унывай, казак. За все отплатим сполна, — пообещал Латкин.

Он открыл серебряный портсигар, закурил английскую душистую сигарету и угостил загрустившего казака.

— Скажи, Чуркин, тяжело было брать Усть-Вымь?

— Никак нет, ваше превосходительство! Красные сдались без выстрела. Командир ихний, Прокушев, перешел на нашу сторону сразу. Коммунисты — те не сдались, сумели улизнуть.