Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

Слов на свете много, но каждое ли надо вытаскивать на свет? Ведь иные из этих слов, и таких великое множество, для того и созданы, чтобы мог человек, душа его скрываться в этих словах, как в лесу. И чем меньше их произносится, тем меньше приходится душе прятаться, тем цельнее и сохраннее душа. Его полесская, князьборская земля ведь тоже не из разговорчивых. Чужак может пытать и мучить ее, но едва ли добьется слова, если сам он и никто из его родни не падал здесь, не уходил навсегда в эту землю, никто и не отзовется, никто не от­кликнется. Нет и не может быть разговора, если ты не дал этой земле своей крови, не напитал своим потом; не кинув ничего впереди себя, не найдешь ничего и позади. Вспороть землю канавами, выкорчевать, убрать все, что, на твой глаз, кажется лишним, не так уж трудно. Не­много надо ума, чтобы обезъязычить, но, вот чтобы снова дать язык, научить разговаривать немого, этого не удавалось еще никому. Рядом с немым немеет и говорящий. Что может сказать это ровное поле, по которому Махахей сейчас идет? Оно ведь знает только миг, только день своего творения. Так было, правда, всегда, с мига, со дня творе­ния начиналось все сущее и с того же дня приобретало свою родослов­ную, продолжение ее. В продолжении и крылась мужицкая сила, до­быток его и счастье на века. А здесь же создавалось одно, но руши­лось другое. Отплакав свое, ушли из этих мест бобры. Дом они свой хоронили, хатки

свои. И, схоронив, как беженцы, ушли навсегда от­сюда прочь — в прочки подались. Глубокой ночью, в темноте, сохра­няя в таинстве свой исход, пятясь от своих обмелевших озер и ста­риц, обнажившихся нор, гремя панцирями, и раки поползли к речке и речкой, водой сплыли вниз, в большую реку, осиротив, наверное, на­всегда Князьбор. Плохо им стало в Князьборе. А плохо зверю, козяв­ке, плохо и человеку, плохо, потому что все живое — родня человеку. Родным приходится Махахею и это поле. Там, впереди, виднеется уже Вовтино. В том Вовтино немцы в войну заживо спалили сто сорок душ. И кто догадается, кто подумать может среди этой белой ровности, как горели те души, как пеплом ложились на эту землю. Кто может поду­мать, что здесь, где сейчас стоит он, Махахей, тоже могила. Чужая мо­гила, а могла быть и его. Тридцать, сорок лет он мог бы уже лежать здесь, парить землю. Но лежит другой. Как-то, в подпасках еще, гнал он здесь скотину домой и встретил чужого. Встретил, кинулся на за­ставу, привел пограничников. Вместе с пограничниками прибежали и князьборцы. Сбились с ног, но никого не нашли, следа даже не увиде­ли и коситься уже начали на него, взбаламутившего село, дескать, от­личиться захотелось, «шпиёна» поймать. Он уже и сам засомневался, видел ли кого. Не мог же человек сквозь землю провалиться. Отошел ото всех в сторону, к старице. И там, у старицы, за кустами, услышал всплеск, присмотрелся и увидел в воде человека. «Сюда, сюда!—за­кричал.— Тут ён!» Прибежал на его крик сам начальник заставы ка­питан Фурсов— «граница на замке, а ключ у меня в кармане».

Но нарушитель опять пропал, опять как сквозь землю провалился.

— В камыше сидит он, там стаился и через камышинку дышит...

И точно, они прождали минуты две-три, листья кувшинок, лежа­щие на воде, зашевелились. Фурсов продрался сквозь кусты к стари­це, за ним потянулся и Махахей. Два выстрела, слившиеся в один, оста­новили его, что-то тоненько, комаром пискнуло над ухом.

— Граница на замке, а ключ у меня в кармане,— пряча пистолет, сказал Фурсов.— Спасибо, молодец.

И все. Убитого здесь же, у старицы, и похоронили. Время сровня­ло его могилу. А немного спустя километрах в полутора отсюда, у са­мой заставы, похоронили и Фурсова — «граница на замке, а ключ у меня в кармане». Хороший был человек, запомнился Махахею на всю жизнь. Из всех начальников заставы был .начальник. Пожалел его бабу Ганну, оставил для него, Махахея, чтобы стала она ему женой, наро­жала дочек. А могло быть, что никаких дочек у Махахея с ней и не родилось бы. Шла его Ганна с другими князьборскими девками здесь вот, берегом. Говорили, сколько кто сегодня заработал в колхозе, и на резке лозы. И заметь его баба Ганна, не вовремя скажи Царице:

— С чего у тебя живот толсты, Маруся?

— А я ноне капусты наелась,— недовольно ответила та.

А с реки, с другого, чужого берега мужской голос, и вроде не чу­жой, как каялась потом Ганна, а такой, будто в Князьборе тот жолнер родился:

— А с чым у вас капуста, девки?

Девки как шли, так и сели в траву. И ответить боязно, и молчать боязно, да и говорить нечего: с чем их капуста... Бабу Ганну как по­тянул кто, на ее беду, за язык:

— А у вас что, к капусте еще и мясо есть?

— Есть и мясо, а вы что, ни с чем едите?

— Почему это ни с чем... А хоть и ни с чем, але свою...— Вот и все, что сказала баба Ганна, а дело закрутилось, хоть в кусты ей беги. Только куда убежишь при заставе. И, может, отправили бы в город, да вызволил все тот же Фурсов. Накричал еще на того, кто за­держал ее...

Махахей оглядывается. Застава уже, речка большая, настоящая видна. Должна тут быть и могила Фурсова, а нет ни следа, ни знака от нее. Словно и не лежит в их земле, никогда не падал тут начальник заставы капитан Фурсов. Веселый, громадного роста Фурсов, не то с Рязани, не то с Ярославля приехавший сюда, чтобы запереть на замок границу, и с ключом от этой границы ушедший в землю, которую сте­рег. Бесследно ушедший. И в эту бесследность как раз не верится Ма­хахею. Матвей Ровда, он ведь князьборский, а значит, и не чужой яро­славцу или рязанцу Фурсову. Махахей беспомощно кружит на месте, пятится назад, как пятились раки, покидая Князьбор, вытанцовывает буслом, потерянно кружившим здесь прошлой весной, когда он вер­нулся из теплых краев к своей буслянке на старой заставской березе и не нашел ни буслянки, ни березы. И есть сейчас в Махахее что-то и потерянно птичье, и сутуло рачье, и хочется ему, как бобру, пустить слезу неведомо по кому, неведомо из-за чего. И слеза эта, теплая и мягкая, катится внутри у него, копится комом в груди, но к глазам не пробивается, не идет, хоть рукой загребай этот ком из груди. Он-то, Махахей, не птица, не зверь и не рак, и ни пятясь, ни лётом, ни водой не уйти ему из этих мест. Как же велика земля, велик белый свет, по­смотришь ночью на небо, звезд там тьма-тьмущая, земли иные, но ни­кому еще не удалось перепрыгнуть в те земли, хоть и летают уже лю­ди на ракетах лучше птиц, но с пылинкой на подошве, песчинкой по­следнего своего шага по родной земле. Без этой пылинки, без этой пес­чинки нет и не может быть человека — ни летчика, ни космонавта, ни мужика. Мала, крошечна эта песчинка, а иную пылинку можно толь­ко в микроскоп и разглядеть, но есть же, говорят, умелые люди, что умудряются целую книжку на рисовом зерне записать, так и на той песчинке, на самой малой пылинке записано все про землю и про че­ловека на ней. И запись эта каждый раз проявляется заново, стоит только бросить в землю зерно. И земля, и зерно уже сами знают, как им быть и что делать. Начинается круг с зернышка и с песчинки, про­должается колосом и человеком, смертью и рождением. И земля, пе­сок, на котором он, Махахей, сейчас стоит, помнят и вечно будут пом­нить Фурсова, хотя люди могут и забыть о нем. Забудут, как только уйдут из жизни те, кто знал его. Но может ли земля простить забве­ние человека, возрожденного ею в колосе, из зерна которого испекут хлеб. И не закричит ли, не завоет ли смертно кто-то, вкусив этого хле­ба, не заголосит ли Голоской-голосницей по рожденному или, наобо­рот, не рожденному ребенку? Ничто ведь бесследно не спускается ни­кому — ни доброе, ни плохое. Плачет ведь над Князьбором или, быть может, уже по Князьбору Голоска-голосница. И ходит по князьборским улицам Железный человек. Объявились ведь уже в Князьборе божии странники — баптисты, штунды всякие. Пристала зараза эта к их деревне, съехав с соседних деревень. Прижали их там каменными домами, дисциплиной совхозной, кинулись они в глухие углы, где были пустые дома, начали скупать их. Поначалу Махахей относился к ним очень даже хорошо: люди как люди, и к тому же верят во что- то или в кого-то. Чужую веру, пусть даже неправильную, он привык уважать,

виделось ему всегда за ней что-то крепкое, основательное. Но, присмотревшись, ничего, кроме горлодерства да напускной тихости, Махахей за приезжими баптистами не приметил. На словах тихие да смирные, а на деле... Андрей Выростак четвертой князьборской девке голову задурил: запишешься в секту, возьму замуж. Три телки пове­рили ему, записались, четвертая сейчас на очереди. Вот тебе и вера: и не обмани, и не укради. Добрый у них бог, если его на что хочешь уговорить можно. У него такого бога не было. Его прокурор уже каз­нил Махахея за то, что он так плохо думал о людях, о нерожденных даже. Наговаривал: откуда, мол, тебе, Махахею, ведать, какими будут те, появившиеся на свет после тебя. Да, может, в десять раз будут они лучше тебя. Безземельными были его князьборцы. Рассказывают, ко­гда перебрались они сюда из-за речки и стали делить землю с сосед­ним селом, соседи выставили такое условие: вот ваш мужик, вот наш, прокричит последний петух, побегут они, и чей мужик сколько про­бежит до восхода солнца, у того села будет столько и земли. Князьборец не выдержал, раньше бежать кинулся. Последние петухи про­кричали, а он уже возле хаты у мужика из соседнего села. Тот обо­злился: неси меня обратно в свою деревню, пока сил хватит, докуда донесешь, там и граница между нашими селами пройдет. А как он мог унести, если утомился уже? Порешили тогда мужики обрезать князьборцев по самые хаты. Так и сделали. И по сегодняшний день было так. А сейчас дай бог рук напастись, чтобы засеять да убрать все, что будет у них. Со всех четырех сторон стоит голый Князьбор, смотрит на землю, уже почти его землю. Чего ж тебе, Махахей, еще надо.

Так увещевал Махахея прокурор. И впервые не соглашался с ним Тимох. Получалось что-то странное и непонятное Махахею, словно он не стоял на могилке того, который замолчал уже больше тридца­ти лет назад, говорил не с самим собой, а выступал перед чужими людьми, и люди эти присматривались к нему, ему надо было показать себя, сказать, быть может, не совсем то, что он думал, а то, что надо говорить. И Махахею стало стыдно, показалось, что Фурсов, сливший­ся навечно с землей, песком и травами, ветром и солнцем, осуждает его, ждет на своей могиле от него совсем другого. Чувствуя тяжесть в ногах, будто кто-то держит его за ноги, заторопился прочь, к речке где можно было передохнуть, войдя в тишину и одиночество сверкав­ших на солнце снегов, в не мозолящий глаза ток воды подо льдом, в думы деревьев, перепоясавших берега.

Но вместо деревьев, к которым он привык, возле речки, к его удивлению, стояли лишь пни, могучие, в три обхвата, в рост человека. Не решаясь подойти к ним, остановился, замер даже. Махахей твердо помнил, что порубки по берегам запрещены строго-настрого, разве только так называемые санитарные. Но для санитарных тому же лес­промхозу здесь негде было развернуться. Давно, давно было взято все, что можно вписать в план, ольха же, которая не годилась в план, после той санитарии кончилась сама, остались только дубы, эти са­мые, от которых одни пни, хоть статуи на них лепи и ставь, расстав­ляй по речке. У кого же только поднялась рука на эти последние дубы?

***

Выходило, что у самих лесников из-за их ненасытной глотки кончились тут дубы. То-то он за всю зиму ни разу не видел грезвым Сидора Щура, все, как ни встретит, под хмельком и под хмельком, до того осатанел, что как-то потребовал, чтобы и он, Махахей, поставил ему бутылку. Вез Махахей домой на дрова сушняк, ольху, может, пара и березок была с поля, а не леса, из ляда, что Матвей Ровда свел, не разбирал, какое дерево, гореть будет, и ладно. Издали, с другой дороги, замахал ему Сидор Щур, мол, сворачивай сюда. Махахей тогда сворачивать не стал: надо, так и сам подойдешь, небольшой начальник. И Сидор с трудом, но выбил­ся по насту к нему, на ногах еле держался. «Я подойду до тебя, Тимох».— «Напрасно ноги потратишь, Сидор,— сказал Махахей.— Не из твоего леса эта ольха. Леса, считай, у тебя уже нет».— «Есть,— на­бычился Сидор.— Есть лесник, должен быть и лес».— «Похмелись, погляди, где тот лес».— «А я все равно лесник, акт составлю». Глаз от земли Щур так и не поднял, так и не посмотрел в лицо Махахею. «Акт составляй, обязательно акт»,— сказал Махахей и понукнул ко­ника» Всё под актом и все под актом, на все есть бумаги, только нет уже ничего, нет дубов, голое небо над головой. Махахей поднял голо­ву, посмотрел на это небо, и оно показалось ему совсем не тем небом, которое он изо дня в день привык видеть над собой. Чего-то сегодня недоставало, в том небе, что-то было там не на месте, хотя и солнце было, и луны огрызок болтался, как болтается в воде надкусанное яб­локо. И на самой речке все было по-другому, хотя она, речка, каза­лась такой же. Ничего не изменилось в ее берегах, в ее старицах, как и раньше, правый берег пологий, левый — крутой. И с круч свешива­лись на лед сосульки, капала с этих сосулек светлая вода, и светло, как крик весенней птицы, скворчел, размякая от этой воды, лед, при­зывая его, Махахея, к осторожности и оглядке: весна, мол, хоть и не трещу, а упущу. И он потюкивал впереди себя топориком, пробуя прочность льда, проверяя, нет ли промоин. Но тут с левого берега въехал на речку пароконный и паросанный поезд. Незнакомый Ма­хахею мужик вез этим поездом со стороны его Князьбора пять дубов, нетолстых, но добрых уже, прогонистых и кряжистых. Махахей по­дивился на такое чудо и не выдержал, спросил:

— Где же это взял столько дубов?

— Где взял, там уже нет,— и хмельно засмеялся.— А ты рыбку ловишь.

— А я вот рыбку ловлю,— в словах мужика он услышал не толь­ко довольство, но вроде бы как и осуждение, что занимается пустым делом. Но сам осуждать мужика за ворованные дубы не стал, хотя был на все сто процентов уверен, что дубы эти нечестные и если не у Сидора Щура, то у кого-то другого за водку купленные.

С Щуром мужику было проще, он знал, как к нему подойти, сколько дать, чтобы без волокиты выбрать, что ему надо, и с по­мощью того же Щура срубить, раскряжевать, погрузить и увезти.

— Как же ты по речке отваживаешься ехать? — сказал он мужи­ку с упреком.

— А что, речка — не дорога?

— До бога сейчас эта дорога.

— До бога? — мужик опять довольно хохотнул и посмотрел сна­чала на небо, потом на Махахея.— Шутник ты, только некогда мне с тобой шутить.

— И утопиться не боишься?

— Утоплюсь, тогда и бояться буду, а пока жив, бояться некогда,— он еще раз посмотрел на Махахея, но уже как бы извинительно. И Махахей заглянул ему в глаза и увидел в них прожитое сегодня утро, натугу, с которой он ворочал эти дубы, покорность, с которой шел к леснику, выпитый с тем лесником самогон и страх и нетерпение уви­дел и пожалел мужика.

И мужик словно почувствовал эту его жалость.

— Ты не бойся, не бойся за меня, мы, Ерши, народ живучий. Мы по этой речке каждый год ездим, пока кто-нибудь да не утопнет.

— А почему Ерши?

— А прозвище у меня такое. И деревня наша Ерши называется.

— Знаю, слышал,— сказал Махахей.— Это в вашей деревне, рас­сказывают, мужик мерина укусил?

— Неправда,— сказал мужик.— Брешут люди, не мерина, а ко­былу. Во, жив свидетель, не даст неправды сказать,— и попутчик Махахея ткнул кнутом в коника, что тянул сани. Но Махахей смотрел не на коника, а на мужика.— Ну что ты на меня глядишь? — и не поду­мал запираться мужик.— Я тот самый и есть, который кобылу покусал.