Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Хочу я света и покоя

Хочу я света и покоя, Я сам не знаю, почему Гудки так судорожно воют И разрезают полутьму. Как будто, чтобы резать тучи, Кроить на части облака, Нет силы более могучей, Чем сила хриплого гудка. И я спешу, и лезу в люди, Косноязыча второпях, Твержу, что нынче дня не будет, Что дело вовсе не в гудках…

Ты не срисовывай картинок

Ты не срисовывай картинок, Деталей и так далее. Ведь эта битва — поединок, А вовсе не баталия. И ты не часть чужого плана, Большой

войны таинственной. Пусть заурядного романа Ты сам герой единственный. Ты не останешься в ответе За все те ухищрения, С какими легче жить на свете, Да, легче, без сомнения…

Да, он оглох от громких споров

Да, он оглох от громких споров С людьми и выбежал сюда, Чтобы от этих разговоров Не оставалось и следа. И роща кинулась навстречу, Сквозь синий вечер напролом, И ветви бросила на плечи, Напоминая о былом. И судьбы встали слишком близко Друг к другу, время хороня, И было слишком много риска В употреблении огня.

Воображенье — вооруженье

Воображенье — вооруженье, И жить нам кажется легко, Когда скала придет в движенье И уберется далеко. И у цветов найдется запах, И птицы песни запоют, И мимо нас на задних лапах Медведи медные пройдут.

Нам время наше грозам

Нам время наше грозам Напрасно угрожало, Душило нас морозами И в погребе держало. Дождливо было, холодно, И вдруг — такое лето, — Хоть оба мы — немолоды И песня наша спета. Что пелась за тюремными Затворами-замками, Бессильными и гневными Упрямыми стихами, Что творчества изустного Была былиной новой, Невольничьего, грустного, Закованного слова. И песни этой искренность, Пропетой полным голосом, Серебряными искрами Пронизывает волосы…

Не только актом дарственным

Не только актом дарственным Расщедрившейся сказки Ты проступаешь явственно, Как кровь через повязку. И боль суровой карою Опять ко мне вернулась, Затем, что рана старая Еще не затянулась. Пока еще мы молоды Душою и годами, Мы лечим раны холодом, Метелями и льдами. Но, видно, в годы зрелые Не будет облегченья От слишком устарелого Таежного леченья. И смело ночью звездною, Развеяв все туманы, Мы лечим эту грозную, Мучительную рану Повязкой безыскусственной, Пропитанной простою, Горячей и сочувственной Душевной теплотою.

Мы имя важное скрываем

Мы имя важное скрываем, Чужою кличкою зовем Ту, что мы лучше жизни знаем, Чью песню с юности поем. И от неназванного слова Острее грусть, больнее боль, Когда мы явственно готовы Заветный выкрикнуть пароль. Что за подпольщина такая? Зачем уклончивее взор У наступающего мая, Вступающего в заговор? Что охватил листву предместья, Камней дорожных немоту. И я и ты мы с лесом вместе Пережидаем темноту. И в напряженное безмолвье, В предгрозовую духоту Условный

знак ярчайших молний Внезапно кинут в высоту. И в этом новом освещенье, Пока гроза недалеко, Мы забываем запрещенья И выдаем себя легко.

Есть мир. По миру бродит слово

Есть мир. По миру бродит слово, Не различая у людей Ни малого и ни большого В масштабах действий и идей. Оно готово все на карту Поставить из-за пустяка, Оно в своем слепом азарте Легко дорвется до греха. И, меря все единой мерой. На свой изломанный аршин, Не хочет жертвовать пещерой Для одиночества вершин.

Прочь уходи с моего пути!

Прочь уходи с моего пути! Мне не нужна опора. Я и один могу добрести Узкой тропинкой в горы. Дикие розы в горах цветут В яркости небывалой. Каждая сопка кажется тут Будто от крови — алой. Только лишь я разобрать могу Кровь это или розы? Лед ли блестит на плотном снегу Или людские слезы? Видишь — песок у меня в горсти? Это — песок дорожный, Не удивляйся и не грусти — Все сожаленья ложны. Ветер похода щекочет грудь, Сердцу до боли тесно. Залит луной одинокий путь, Мне хорошо известный.

Все стены словно из стекла

Все стены словно из стекла, Секретов нет в любой квартире, И я гляжу из-за угла На все, что делается в мире. Людского сердца кривизну Я нынче вымерю лекалом И до рассвета не усну В моем унынье небывалом. И вижу я, что честь и ложь Вступили вновь в единоборство. И в спину чести всажен нож, И странно мне ее упорство. Упасть бы наземь ей давно. Тогда сказали б с одобреньем: — Вот что наделало вино, — И отвернулись бы с презреньем.

С тобой встречаемся в дожде

С тобой встречаемся в дожде, В какой-то буре, в реве, в громе, И кажется, что мы нигде Иначе не были б знакомы. Нам солнца, видно, и не ждать. Нас не смутишь грозой нимало. И вспышки молний — благодать, Когда нам света не хватало.

Ты услышишь в птичьем гаме

Ты услышишь в птичьем гаме В этот светлый, легкий час, Что земля с ее снегами Расступилась под ногами, Но сдержала все же нас. Суть бессилия мороза, Очевидно, только в том, Что мороз не может слезы Объявить житейской прозой В рассужденьях о былом. Даже времени бессилье Подтверждается сейчас Тем, что крепнут наши крылья, Не раздавленные былью, Вырастая во сто раз. А бессилие пространства Не полетами ракет — Измеряют постоянством, Несмотря на годы странствий, Без надежд и без побед. Это — власть и сила слова, Оброненного тайком. Это слово — свет былого, Зажигающийся снова Перед жизнью и стихом. Это слово — песни сколок — Той, что пелась наугад, Не достав до книжных полок, Пелась в лиственницах голых, Шелестя, как листопад. Заглушенная поземкой, Песня, петая негромко, У созвездий на глазах В разрывающих потемки Ослепительных слезах.