Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

А мы? — Мы пишем протоколы

А мы? — Мы пишем протоколы, Склонясь над письменным столом, Ее язык, простой и голый, На наш язык переведем. И видим — в ней бушуют страсти Куда сильней, чем наша страсть, Мы сами здесь в ее же власти, Но нам не сгинуть, не пропасть, Пока не выскажется явно Ее душа, ее строка, Пока рассказ о самом главном Мы не услышим от стиха. Пускай она срывает голос Порой почти до хрипоты, Она за жизнь свою боролась, А не искала красоты. Ей не впервой терпеть лишенья, Изнемогать от маеты, И чистота произношенья Не след душевной чистоты. И время быть ее допросу: Ее свидетельская речь Слышна сквозь снежные заносы И может нас предостеречь. От легкомысленности песни, От балагурства невпопад Мир до сих пор для

сердца тесен И тесен также для баллад.

Слова — плохие семена

Слова — плохие семена, В них силы слишком мало, Чтобы бесплодная страна Тотчас же зацветала. Но рядом с песней есть пример Живого поведенья, Что не вмешается в размер, Не лезет в отступленье, Тогда короче будет срок До урожайной жатвы, Чему никто помочь не мог Молитвой или клятвой. И можно выжить среди льда, И быть других чудесней, Но лишь тогда, тогда, тогда, Когда и жизнь — как песня.

В защиту формализма

Не упрекай их в формализме, В любви к уловкам ремесла. Двояковыпуклая линза Чудес немало принесла. И их игрушечные стекла, Ребячий тот калейдоскоп — Соединял в одном бинокле И телескоп и микроскоп. И их юродство — не уродство, А только сердца прямота, И на родство и на господство Рассвирепевшая мечта. Отлично знает вся отчизна, Что ни один еще поэт Не умирал от формализма — Таких примеров вовсе нет. То просто ветряная оспа И струп болезни коревой. Она не сдерживает роста: Живым останется живой. Зато другие есть примеры, Примеры мщенья высших сил Тем, кто без совести и веры Чужому Богу послужил. Кто, пораженный немотою, Хватался вдруг за пистолет, Чтоб доказать, чего б он стоил, Когда б он был еще поэт. Тот, кто хотел на путь поэта Себя вернуть в конце концов, Бегун кровавой эстафеты Известных русских мертвецов. Но рассудительные Боги Не принимают смерть таких. И им нужна не кровь двуногих, А лишь с живою кровью стих…

Синтаксические раздумья

Немало надобно вниманья, Чтобы постичь накоротке Значенье знаков препинанья В великом русском языке. Любая птичка-невеличка Умела истово, впопад Сажать привычные кавычки Вокруг зазубренных цитат. И нас сажали в одиночки, И на местах, почти пустых, Нас заставляли ставить точки Взамен наивных запятых. И, не моргнув подбитым глазом, Не веря дедам и отцам, Мы рвали слог короткой фразой По европейским образцам. Как ни чужда такая форма Судьбе родного языка, В нее влюбились непритворно И вознесли за облака. Бедна, должно быть, наша вера Иль просто память коротка, Когда флоберовская мера Нам оказалась велика. Тогда слова дышали в строчке Запасом воздуха в груди, Тогда естественная точка Нас ожидала впереди. И был период двухсотлетний, Когда периодов длину Любили вовсе не за сплетни, За чувств и мыслей глубину. Но страстный слог витиеватый Давно уж нам не по нутру, Слова пророков бесноватых Давно мы предали костру. Скучна, скучна нам речь Толстого, Где двоеточий и не счесть, Где позади любого слова Знак препинанья может влезть. Любой из нас был слишком робок, Чтоб повести такую речь, Где, обойдясь совсем без скобок, Он мог бы всех предостеречь, Чтобы в российской речи топкой Не поскользнуться, не упасть, Не очутиться бы за скобкой, Под двоеточье не попасть. Ехидно сеющий сомненья Знак вопросительный таков, Что вызывает размышленья У мудрецов и дураков. Зато в обилье восклицаний Вся наша доблесть, наша честь. Мы не заслужим порицаний За восклицательную лесть. И вот без страха и сомненья Мы возвели глаза горе И заменили разъясненья Многозначительным тире. По указующему знаку Императивного перста Мы повели слова в атаку, И это было неспроста. Нам лишь бы думать покороче, Нам лишь бы в святочный рассказ Не высыпались многоточья На полдороге наших фраз. А что касается подтекста И лицемерных прочих штук, То мы от них пускались в бегство, Теряя перышки из рук. А как же быть в двадцатом веке С архивной «точкой с запятой»? Ведь не найдется человека, Кому она не «звук пустой». Ведь дидактическая проза Не

любит «точки с запятой», Ею заученная поза Всегда кичится простотой, Той простотой, что, как известно, Бывает хуже воровства, Что оскопила даже песню Во имя дружбы и родства. И ни к чему ей философский, Живущий двойственностью знак, И в современный слог московский Нам не ввести его никак… Литературного сознанья Осуществленный идеал Находит в знаках препинанья Консервативный материал.

Любой бы кинулся в Гомеры

Любой бы кинулся в Гомеры Или в Шекспирово родство, Но там не выручат размеры И не поможет мастерство. За лиру платят чистой кровью, И, задыхаясь в хрипоте, Гомеры жертвуют здоровьем В своем служении мечте. Они, как жизнь, всегда слепые И сочиняют наугад, Ведя сказания любые Без поощрений и наград. И разве зренье — поощренье, Когда открылся горний мир? Когда вселенная в движеньи На струнах этих старых лир? Высокопарность этой фразы Гомерам нашим не под стать — Им ни единого алмаза Из темной шахты не достать. Алмазы там еще не блещут, Не излучают лунный свет, И кайла попусту скрежещут, Не добиваются побед. Дрожи г рука, немеет тело, И кровь колотится в виски, Когда старательское дело Готово вылиться в стихи. И побегут слова навстречу, И отогнать их не успеть, И надо многих искалечить, Чтобы одно заставить петь. И суть не в том, что наш старатель С лотком поэзии в руках — Обыкновенный обыватель И только служит в горняках. В руках-то он не может разве Лоток как следует держать? Он просто золота от грязи Не научился отличав. Ведь это просто неуместно, Недопустимо наконец, Когда лирическую песню Нам о любви поет скопец. И разве это не нелепость, Что приглашаются юнцы Вести тетрадь с названьем «Эпос», Где пишут только мудрецы.

Мне жизнь с лицом ее подвижным

Мне жизнь с лицом ее подвижным Бывает больше дорога, Чем косность речи этой книжной, Ее бумажная пурга. И я гляжу в черты живые Издалека, издалека Глухие дали снеговые Меня лишили языка. Я из семейства теплокровных, Я не амфибия, не гад, Мои рефлексы — безусловны, Когда меня уводят в ад. Ни вдохновительный звоночек, Ни лицемерный метроном Не извлекут слюны из строчек, Привыкших думать о живом.

Март

То притворится январем, Звеня, шурша, хрустя, И льдом заклеивает дом, Нисколько не шутя. То он в обличье февраля, Закутанный в пургу, Свистя, выходит на поля, И вся земля в снегу. То вдруг зазвякает капель Среди коньков и лыж Как будто падает апрель, Соскальзывая с крыш. Нет, нам не открывает карт Игра календаря. Таким ли здесь встречала март Московская заря?

Я падаю — канатоходец

Я падаю — канатоходец, С небес сорвавшийся циркач, Безвестный публике уродец, Уже не сдерживая плач. Но смерть на сцене — случай редкий, Меня спасет и оттолкнет Предохранительная сетка Меридианов и широт. И до земли не доставая И твердо веря в чудеса, Моя судьба, еще живая, Взлетает снова в небеса.

Она никогда не случайна [70]

Она никогда не случайна — Речная полночная речь. Тебе доверяется тайна, Которую надо сберечь. Укрыть ее в склепе бумажном, В рассказы, заметки, стихи, Хранящие тайну отважно До самой последней строки. Но это еще не открытье, Оно драгоценно тогда, Когда им взрывают событья, Как вешняя злая вода. Когда из-под льда, из-под спуда, Меняя рельеф берегов, Вода набегает, как чудо Расплавленных солнцем снегов.

70

Стихотворение написано в 1956 году в поселке Туркмен Калининской области. Входит в «Колымские тетради».

Кто верит правде горных далей

Кто верит правде горных далей, Уже укрывшихся во мгле, Он видит были до деталей В увеличительном стекле. И в смертных датах, в грустных числах Сквозь камень, будто сквозь стекло, Он ищет хоть бы каплю смысла, Каким оправдывалось зло. И щеголяет отщепенством, Прикрыв полою пиджака Тетрадку, где с таким блаженством Его свирепствует тоска.