Коронованный наемник
Шрифт:
– Довольно тишины, – отрезал принц, приближаясь к королю и становясь меж ним и Гвадалом, – один Моргот знает, какими кривыми тропами он свел вас сегодня здесь, сколько судеб загубил по пути, сколько изуродовал жизней. А потому имейте мужество обернуться назад, посмотреть в лицо своим прежним обидам и покончить с ними. Здесь. Сегодня. Я так и не знаю, что за демоны столпились меж вами. И я не знаю, какой ценой можно откупиться от них. Но это ваши демоны. И откупаться от них вам, а не сотням ни в чем перед вами не виноватых людей, эльфов, орков и еще Эру знает кого. Не сверкай глазами так оскорбленно, отец, я уже не отрок, который благоговел перед каждым твоим словом. Да. Орки – живые существа, и они не должны быть разменной монетой
Трандуил стиснул зубы так, что желваки заходили на челюстях, а Леголас обернулся к Сармагату:
– Гвадал, тебе нужно перевязать рану.
Орк перевел глаза с принца на Трандуила и обратно. А потом с поразительным спокойствием отозвался:
– Пустяки, Тугхаш обо мне позаботится.
Затем он снова долгим оценивающим взглядом посмотрел в глаза лихолесского короля и двинулся к двери, ни разу не оглянувшись.
Оставшись наедине, отец и сын несколько секунд молчали, ощущая легкое замешательство. Наконец Трандуил испустил долгий тяжелый вздох и нехарактерным для себя жестом потер виски.
– Эру, помилуй меня, неразумного, – пробормотал он и двинулся к столу. Машинально плеснул в кубок из высокого серебряного кувшина, жадно выпил и отстраненно воззрился на последние капли, багровевшие на серебряных стенках.
– Эльфийское вино… здесь… – так же без всякого выражения обронил король.
Леголас смотрел на отца со смешанным болезненным чувством тревоги, неуверенности и щемящей теплоты. Только сейчас он в полной мере ощутил, как скучал по нему эти безумные месяцы. Сначала озабоченный успехом своей миссии, а потом – своей мучительной болезнью, делавшей его непригодным для службы и престолонаследия, он так часто думал о Трандуиле-короле, что забывал о Трандуиле-отце. Чего говорить, государь веками подчеркивал долг принца перед королевством и троном, культивировал сдержанную строгость их отношений и неуместность всяких сантиментов. Когда-то Леголаса это обижало… А потом стало привычным и естественным. Но сейчас, в этой каменной орочьей цитадели, прежняя чопорная холодность короля истаяла, как воск, стекавший по столбикам свечей и нарушавший их гладкую стройность. И Леголас видел, что сияющая изумрудами старинная корона венчает отцовскую голову чуть неровно – а так бывало лишь в те дни, когда короля терзала головная боль, и он часто украдкой потирал лоб. И мелкие морщинки гнездились в уголках глаз, и на правой руке розовел треугольный ожог от неосторожно взятых свечных щипцов, и у самого горла на темно-зеленом камзоле не хватало пуговицы – не иначе, король рванул ворот, пытаясь глубже вдохнуть. Отец всегда стремился быть безукоризненным, донельзя раздражая Леголаса своим назойливым перфекционизмом… В его присутствии даже факелы чадили как-то стыдливо. А сейчас эти мелкие несовершенства разбивали холодный мрамор августейшего облика, обнажая живого эльфа, которого подчас Леголасу так не хватало, который не вызывал благоговения, но был до боли, до трепета любим.
А Трандуил налил себе еще вина.
– Ты выпьешь со мной? – с ровной будничной интонацией спросил он, и Леголас ощутил, что отец пытается простыми действиями и словами восстановить пошатнувшееся самообладание, словно разминает руку, вправленную после вывиха, но еще худо слушающуюся.
– Нет, отец, я не пью этого вина… оно горчит, – так же ровно отозвался он, и Трандуил обернулся, глядя на сына с опустошенным выражением солдата, только что очнувшегося от беспамятства и осознавшего, что бой закончился без него. Перевел взгляд на кубок и снова на Леголаса…
… Король и сам бы не смог объяснить, чем так потрясли его простые слова отпрыска. Казалось, самые страшные вести он уже узнал. Но в груди вскипало горькое, бессильное чувство. За тысячи лет он видел сына жестоко израненным, мертвецки пьяным, несусветно грязным и неистово взбешенным. Но это всегда был Леголас, как бы ни выглядел и как бы себя ни вел. И сейчас ужас от его обезображенного
… Леголас вдруг заметил, как взгляд отца дрогнул и беспомощно заметался. Он никогда не видел своего короля таким… Никогда не знал беззащитного недоумения в отцовских глазах; бледных губ, то и дело пытающихся сжаться привычной непроницаемой линией, и оттого почему-то придающих суровому лицу еще более растерянный вид.
Глубоко внутри камертоном завибрировало какое-то тягостное ощущение, и Леголас почти испуганно осознал, что это жалость. Впервые в жизни ему было жаль своего надменного, непоколебимого отца, который так часто вызывал у него негодование, ярость, восхищение, досаду или гордость. И это открытие неожиданно сковало принца таким неистовым страхом, что кровь ледяным студнем остановилась в жилах. Да, он знал, что его дело плохо. Но только затравленное неверие в ледяной лазури отцовских глаз вдруг в полной мере объяснило ему, сколь ужасная судьба его постигла…
К Морготу… Леголас сжал кулаки, привычно вонзая когти в уже покрывшиеся рубцами ладони. Не для того он прошел столько терзаний, не для того кропотливо выстраивал себя заново из трескающихся, сыплющихся обломков, чтоб сейчас снова пасть духом.
Он встряхнул головой и твердо произнес:
– Не смотри на меня так, отец. Я жив, а все остальное несущественно. Выпей и сядь, нам нужно о многом поговорить.
«Сядь, Леголас, нам нужно поговорить», – как часто Трандуил бросал эту безапелляционную фразу едва вошедшему сыну… А сейчас, не прекословя, сам опустился в кресло, уже почти без удивления отмечая жесткий, почти приказной тон Леголаса. Прежде он не спустил бы мальчишке подобной дерзости, а сейчас слышал собственные суровые ноты в его голосе, какими сам нередко драпировал раскаяние, смятение или боль.
Леголас сел напротив, несколько секунд молчал, глядя в огонь, а потом вдруг заговорил, без предисловий, не дожидаясь вопросов, не глядя на отца. Он сухо, четко, детально описывал события, произошедшие со дня начала кампании, не оживляя свой рассказ ни эмоциями, ни рассуждениями, будто по возвращении на родину явился к королю с докладом. И эта бесстрастная череда фактов отчего-то казалась Трандуилу выразительнее любых красочных повествований, на которые Леголас был большим мастером, хотя обычно приберегал их до шумных попоек с приятелями.
Король знал, что должен реагировать как-то иначе. Должен переполняться кипящей ненавистью, исходить злобой, трястись от ярости. Он должен был ненавидеть всех и вся: мерзавца-Иниваэля за его чудовищную ложь, переродка-Гвадала за его извращенные козни, идиота-Йолафа за слепую веру ублюдку, едва не убившему Леголаса, и вообще каждого без разбора в этом омерзительном углу, просто потому что… потому что иначе придется ненавидеть самого себя. Себя. Только себя. За алчность, заставившую его поверить в ложь князя, за легкомыслие, с которым он отпустил сына туда, откуда Гвадал… откуда вообще все началось и где так неожиданно и страшно закончилось.
Но душа уже не соглашалась на такое простое и понятное чувство, как ненависть. Все эмоции и порывы, чувства и желания сжались до раскаленного уголька, выжигавшего короля изнутри и требовавшего что-то немедля изменить. Что-то сделать, предпринять. Что-то правильное или неправильное, безумное, опасное, нелепое – но хоть что-то.
А Леголас, меж тем, закончил свой рассказ и, наконец, отведя взгляд от горящих в камине дров, прямо посмотрел на отца.
– Вот и вся история, – так же сухо заключил он, – я не справился, мой король. Все пошло не так.