Космонавт. Том 2
Шрифт:
К семи вечера у меня глаза слипались от столбцов цифр. Николай Борисович, разминая затекшую шею, бросил взгляд на незаконченную папку:
— Всё. Завтра с утра доконаем оставшееся. Принесу другие чернила, а то эти, — он поморщился, тыча в фиолетовые кляксы, — похожи на сок бузины.
На прощание он протянул мне свёрток, туго перевязанный шпагатом:
— Это за сегодня, — сказал Николай Борисович.
— Благодарю, но лучше я завтра всё разом заберу. У меня сегодня ещё дела на вечер запланированы, — сказал я, потирая шею.
Николай Борисович
Вечерняя стройка напомнила мне брошенный улей. Днём здесь было суетно и шумно, а сейчас рёв машин сменился шелестом ветра, а вместо грохота тачек слышалось лишь потрескивание фонаря над проходной.
Гришку я нашёл в будке. Он сидел, привалившись к стене и гипнотизировал валенки, которые сушились на печке-буржуйке, поверх газеты.
Заметив меня, он нарочито громко заворочал газетой, делая вид, что не видит и не слышит никого, но уголок его рта еле заметно дёрнулся.
— Вечер добрый, дядя Гриша, — вежливо поздоровался я.
— Какой я тебе дядя? Гриша я, — донеслось мне в ответ.
— Ну, Гриша, так Гриша, — проговорил я, пожав плечами и громче добавил: — Я от Боксёра!
Старик медленно повернулся, изобразив преувеличенное усилие, будто шею заклинило.
— Чего-о? — протянул он, приставив ладонь к уху. — Громче, малец, ничего не слышу!
Сказал он одно, но вот его узкие глазки-щёлки под седыми бровями, говорили другое. Он внимательно следили за каждым моим движением.
«Ах ты хитрый старый лис», — подумал я и шагнул к нему поближе. Достав из кармана две пачки папирос, сунул их в расстёгнутый карман его ватника:
— Я от Боксёра! — Крикнул я. — За линолеумом пришёл.
Он тут же оживился, ловко подхватив папиросы, будто сорока схватила блестяшку. Пальцы — узловатые, в шрамах — дрожали нарочито сильно, но хватка была железная.
— А, Боксёр… — задумчиво проговорил он, разминая «Беломор» в руках. — Так бы сразу и сказал. Чего орать-то?
Он чиркнул спичкой о подошву, затянулся, выпустил дым колечками и вдруг фыркнул, будто вспомнил анекдот:
— В пятидесятых, когда мы промзону строили, был у нас прораб — Валерьян Игнатьич. Жадина, как тот… В общем, как-то раз приходит он ко мне ночью и говорит, мол, Гришка, спрячь два мешка цемента, завтра комиссия будет. А сам, ясное дело, планировал их на дачку утартать.
Старик прищурился, разглядывая тлеющую папиросу, будто в ней таилась развязка истории:
— Я ему: «Ладно». А сам позвал ребят с ночной смены — Витьку-штукатура да Марысю, нашу учетчицу. Высыпали мы цемент в бочку с водой, размешали до жижи, а сверху ветошь накидали. Приходит утром Валерьян Игнатьич, орёт: «Где мешки?!». Я ему: «Товарищ прораб, комиссия же! Мы всё в фундамент слили, чтоб брака не нашли!».
Гришка фыркнул, стряхнув пепел на пол:
— Он позеленел, давить начал: «Это бунт!». Тут как раз Марыся подходит с бумагой и говорит, мол, акт подписывайте, Валерьян Игнатьич. Цемент пошёл на укрепление
Он вдруг заковылял вокруг буржуйки, пародируя разгневанного прораба:
— После этого Валерьян Игнатьич меня стороной обходил. А Марыська за смекалку премию получила — отрез на платье «в честь женской инициативы», — глаза Гришки блеснули ехидством.
А ведь в этой истории сквозила своя особая философия: начальство можно переиграть, если действовать в рамках их же правил.
— Размеры? — внезапно перепрыгнул на другую тему Гришка, доставая из-под лавки потрёпанный сантиметр.
— Кухня — два с половиной на три, коридор два на полтора, — ответил я с задержкой, не сразу поняв, о чём он. Так и хотелось ответить ему: «Приборы», как в том анекдоте.
Гришка задумчиво почесал переносицу, затем резко встал. Видимо, позабыл, что играет в старого и немощного. Я это почти сразу заметил. То он ковылял, будто развалина, то его движения были резкими и точными. В общем, интересный старик. С ним точно не соскучишься.
Вытащив из-под груды мешков ключ на ржавой цепи, он махнул мне:
— За мной. Только не шуми — крысы тут злые, прошлой зимой прорабу палец отгрызли. — И снова непонятно: шутит он или серьёзно.
В углу бытовки он отодвинул фанерную панель, за которой оказался тайник. Полумрак озарился аккуратными штабелями: краска в вёдрах с замазанными этикетками, рулоны линолеума, перетянутые проволокой, даже пачка бельгийских обоев с цветочками.
— Вот, — он ткнул заскорузлым ногтем в рулон, — узор «под паркет». Чешский. По документам брак, а на деле — царапина с тыльной стороны.
Вынос Гришка организовал со знанием дела. Завернул рулон в брезент от дождя и сунул мне в руки. После, кряхтя как столетний старик, провёл меня через дыру в заборе.
— Скажи Боксёру, что мы в расчёте, — бросил он мне вдогонку.
— Спасибо, Гриша, — ответил я ему. — Передам. Бывай.
Махнув мне на прощанье, старик развернулся и зашаркал обратно к будке, нарочито громко причитая: «Ох, спина, совсем замучила, окаянная…». Но в свете фонаря я заметил, как он ловко перепрыгнул лужу, даже не сбавляя шага.
«У каждого свои причуды», — подумал я и зашагал к дому.
Глава 4
Следующее утро началось с сюрприза. После пробежки я сидел на кухне, завтракал и читал газету под шипение сковороды, на которой дожаривалась последняя партия драников. Я протянул было вилку к аппетитному кусочку на своей тарелке, когда на кухню влетела мать с таким видом, будто она решила брать её штурмом.
— Сереженька, представляешь! — Радостно прокричала она, размахивая синим кухонным полотенцем, словно флажком на первомайской демонстрации. — Папа наш нам новую мебель достал! Румынскую! Диван-кровать «Дружба» и стенку с зеркалом! С ума сойти можно!