Красная роса (сборник)

Збанацкий Юрий Олиферович

расстоянии, смотрел. Рысак выдавливал из себя фразу за фразой, а партизаны думали. Неужели

и вправду Качуренко повел немцев на партизанские базы? Неужели задумал выкупить жизнь

такой дорогой ценой?..

— Мы тебя записали в поминальник… — сказал после тяжелого молчания Белоненко. — Как

ты спасся?

Тут уж деваться было некуда, отдельными фразами не отделаешься, надо было выдумывать

как можно более правдоподобный рассказ о том, чего не было.

— Это тысяча и

одна ночь… Как остался живым, как не попал к ним в когти — до сих пор не

пойму. Это какое-то чудо. Одна старушка сказала, что сама матерь божья за меня заступилась,

как за сироту…

Взгляды Белоненко, Лана и Витрогона скрестились на лице Рысака, как лучи прожекторов,

которые пытаются во что бы то ни стало поймать в вилку вертлявый самолет. Но, кроме

напряженного интереса, в трех парах глаз Павло ничего не прочитывал. Сочувствием или, может

быть, жалостью теплились глаза Лана. Юлий Цезарь был его учителем, знал безрадостное

детство Павла. И именно это сочувствие в глазах учителя и придало Павлу уверенность. Он

заговорил так, будто отвечал на уроке, словно речь шла не о нем, а ком-то другом.

— Отказал тогда в машине мотор, сцепление перегорело, надо было где угодно, кровь из

носу, запасную деталь раздобыть, и я побежал в поселок. Где-то между третьим и четвертым

часом ночи был дома, Андрей Гаврилович крепко спал — намотались мы с ним за день, — не стал

я его будить, думаю, посплю часок, а там и за дело возьмусь. Только уснул — тоже ведь

умаялся, — слышу, в дверь кто-то барабанит. Так меня и подбросило, я ключом щелк, закрылся.

Спал в комнате, окна которой выходят в сад. Выглянул в открытое окно, а в саду они… немцы…

Что делать? Слышу, уже схватили Андрея Гавриловича, думаю, броситься на помощь — не

помогу, обоим капут. В окно прыгать — сразу прикончат. Вертелся-вертелся по комнате, затем

вижу: выход один — поднял на диване сиденье да и втиснулся в ящик. Все бы ничего, да

пружины в колени и лоб уперлись, как ножами, режут. Повертелся, как-то утрамбовался,

полегчало. А они вскоре дверь выбили, по комнате стучат сапожищами, «фенстер-фенстер»

лопочут, я немного немецкий изучал, но не так чтобы… Вы, Юлий Юльевич, знаете, как мы его

изучали. Я догадался: подумали, значит, что кто-то в окно сиганул…

Рысак не сводил внимательных глаз со своих слушателей, видел, что загипнотизировал всех

троих. Верят, как не поверить, если уж он и сам верил в то, что именно такое с ним случилось.

День и всю ночь пролежал несчастный Рысак под пружинной подушкой дивана, часы

показались ему годами. И уже, может быть, сутки спустя или больше, когда в доме стихло,

решился приподнять сиденье. Оказалось, в саду

часовые прохаживаются. Проголодался Павло,

жажда замучила, — подкрепился тем, что попало под руку, но уже не полез в диван, а

замаскировался в погребе. Вход в него из кладовой тайный, не зная — не попадешь в

подземелье. Было в погребе чем поживиться: и варенья, и соленья, маринованные грибки,

помидоры, огурчики. Да только холодно. И жажда мучила. Решился выползти из погреба, нашел

старый кожух и бушлат, в котором они с батей — так называл водитель своего начальника — на

охоту ездили, оделся и отсиживался дня три. Вскоре заметил, что часового в саду уже нет,

только на улице торчал. Павло и выбрал момент, выскользнул через окно в сад, просидел до

сумерек в густом малиннике, а затем перепрыгнул через ограду и через чужие усадьбы

проскользнул на окраину, к самой запруде. А там живет его любка, он жениться на ней

собирался, приютила. Живет с матерью и бабушкой. Это она, ее бабушка, и напомнила ему про

матерь божью…

Отходили они его, одежду почистили, выстирали и выгладили, обо всех новостях

калиновских рассказали… Там ужас что творится… Каждой ночью по хатам трясут, хватают людей

без разбору. Бургомистра поставили, в полицию желающих набрали. Не усидел Павло под

крылом любки, дождался темной ночи, выскользнул за поселок и кустами-кустами да в поле,

блуждал до самого утра, а на рассвете — в лес, в чащу. Уже вторые сутки блуждает, не привык

он к лесу, куда ни кинется — все незнакомое, думал, подохнет где-то под кустом или в руки

немцев или полицаев попадет…

— Почему же в сторожку не пошел? — спросил Витрогон.

— Да разве ее сразу отыщешь? Бывали мы с Андреем Гавриловичем в ней, и не раз, но одно

дело, когда проторенной дорогой, и совсем другое, когда блуждаешь по лесу…

— Нелегкий тебе, Павло, выпал экзамен, — посочувствовал Лан.

— Что о Качуренко говорят? — интересовался Белоненко.

— Разное. Одни говорят, погиб Андрей Гаврилович, другие думают, может быть, как-нибудь

вырвался, убежал… С вами его нет?

Спросил со слезой в голосе, жадно ловил взгляд Белоненко.

— Не могу поверить, что погиб… Такой человек… роднее отца…

Сам себе удивлялся Павло Рысак, когда почувствовал, как по грязной щеке катится горячая

слеза, падает на полу шоферского пиджака. Не утирал ее.

Присутствующим по-человечески жаль было парня, начали успокаивать его. Сомневаться в

искренности Павла было излишним, обо всем, что происходило в Калинове, он рассказал точно

так, как докладывала и Евдокия Руслановна, а в его сыновней любви к Качуренко мог