Красная роса (сборник)
Шрифт:
были возвращаться в лагерь.
— Надо выползать из этого леса… из этого капкана, не то худо будет. Вон слышали, что
Вовкодав говорила? За каждого убитого фашиста пятьдесят наших… Да нам никогда не простят
этого свои же, — заговорил вдруг Жежеря. — После войны скажут: из-за вас, такие-сякие,
стреляли нашего брата. Если бы сидели тихо, если бы никто не дразнил оккупантов, наверняка
они бы не так свирепствовали…
— Оригинальная точка зрения, — отозвался комиссар. —
— Почему же неожиданная?
— Точка зрения пораженцев… Вы про «Майн кампф» Гитлера слышали? Знаете, к чему
стремится, что планирует наш злейший враг? Он говорит: завоевывай и уничтожай, покорных
превращай в рабов. Он говорит: буду вас убивать, а меня не смейте и пальцем тронуть, так как,
дескать, я вам не прощу. Листовки Геббельса читали? Солдат наших, офицеров призывает
сдаваться, пока не поздно, запугивает… Ну и что же, если в битве полегли тысячи, остальным с
перепугу поднять руки вверх? Как же можно, друзья мои, так рассуждать, когда речь идет о
Родине, о народе нашем, самому существованию которого угрожает враг?!
Лан замолчал. Взгляд у него был суровый.
Солнце, давно уже не летнее, но еще веселое и теплое, старательно вызолачивало
верхушки деревьев, пожаром пылали гроздья рябины; радуясь погожему осеннему дню,
разгуливали в кустах синички, перелетая стаей с места на место, то весело, то грустно щебеча;
поползни шелестели сосновой корой; одетые в пушистые шубки белочки весело играли в свои
звериные прятки.
Жежеря с Трутнем не замечали окружающей красоты, растерянно молчали, чувствовали
себя беспомощными и пристыженными — поддались пораженческим настроениям. Первым
откликнулся Жежеря:
— Товарищ комиссар! Юлий Юльевич, это вы уж напрасно. Мы же… не знаю, как Нил, а про
себя скажу… Да разве же я не большевик?
Когда неподалеку появился Белоненко с товарищами, Трутень, пряча глаза, попросил:
— Товарищ комиссар, забудьте об этой болтовне. Проявили мы с Жежерей политическую
незрелость, деваться некуда. Лишь бы товарищи не насмехались…
XXXII
Проходили дни. Они выдались погожими. Лес пылал в осеннем пожарище, сыпались на
землю багрово-розовые листья осин, утренние ветры развеивали золотые червонцы берез, дубы
заменили густую сочную зелень на кованую медь.
Однако над городами и селами стояла беспросветная темная ночь. Не видели люди солнца,
не чувствовали его тепла и ласки, не радовало их синее небо. Старосты и полицаи бегали по
хатам, с плетками и дубинками в руках, орали: «На работу», «Все на работу», «Убирать
картошку, вывозить хлеб для великой Германии».
И предупреждали:
На видных местах висели объявления:
«Кто приютит у себя в доме красноармейца или партизана, или обеспечит его продуктами,
или еще как поможет, тот будет казнен. Это касается как мужчин, так и женщин. Казни избежит
только тот, кто сразу же сообщит в ближайший орган немецкой власти о появлении
подозрительных личностей».
Были такие, которые сообщали. А повешенные то в одном, то в другом селе качались под
порывами ветра.
Партизанский отряд Белоненко набирал силы, приспосабливался к обстоятельствам,
готовился к боевым действиям. Не проходило и дня, чтобы не прибывали новенькие, по двое, по
одному, то кто-нибудь из сельских активистов, то красноармеец заблудившийся, уже десятка три
бойцов находились под командованием Романа Яремовича. Это для начала немалая сила.
Пока еще решались хозяйственные вопросы: строили на Журавлином острове барак,
заготовляли продукты.
Командир с комиссаром по совету капитана Рыдаева, который хотя еще на ноги и не
становился, но понемногу выздоравливал, поделили бойцов на отделения с таким расчетом,
чтобы учить партизан военному делу, готовить их к боевым действиям и чтобы они могли
выполнять определенные хозяйственные обязанности. Группа, которой руководил лейтенант
Раздолин, сооружала барак; Кобозев отвечал за заготовку продуктов, выхватывая из-под носа у
гитлеровцев все, что предназначалось для вывоза в рейх; к Евдокии Руслановне примкнули
Ткачик, Спартак и Кармен — опытная подпольщица посвящала их в тайны разведки.
Нашлось дело и Гансу Рандольфу. Если в первые дни на него поглядывали искоса, с
недоверием, то со временем к чужаку привыкли. Такая уж душа славянская, вспыхнет, как
пламя, загорится жаждой мести обидчику, но пусть только обидчик окажется побежденным,
попросит о милосердии — и уже смягчится.
Оказалось, что Ганс не только мастер печатного дела, он умело держал в руках и лопату, и
топор, и пилу.
Грустил, когда не было рядом «геноссе Евы» — так называл он Вовкодав. Когда ее не было в
лагере, Ганс расспрашивал: «Геноссе Ева? Геноссе Ева?» Трутень пытался ему объяснить:
— Подожди, придет твоя Ева. Нихт Ева, разведка… — и пальцами имитировал ходьбу. Ганс
радостно кивал головой.
Иногда разговор заходил о Гитлере. Ганс заявлял: