Красная роса (сборник)
Шрифт:
— Гитлер — шлехт.
Трутень был в восторге.
— Слышишь, слышишь, Жежеря? «Гитлер — шлехт», это же по-немецки «Гитлер —
поганец». Думаешь, это он там, у себя дома, набрался ума? Это Евдокиина агитация и
пропаганда…
— Молодец баба, — согласился Жежеря, — я ее над всей нашей пропагандой главной бы
назначил…
Освоившись среди чужих, и не просто чужих, а еще и смертельных врагов, отдаваясь
полностью работе, Ганс забывал о своем положении.
Зато
становилось все многолюднее. Те, кому было положено, укладывались ко сну, но менялись же
часовые, по лагерю постоянно кто-то ходил. Ганс понимал и чувствовал, что с него не спускают
глаз, и это вызывало болезненное ощущение — ему не верят, и кто знает, поверят ли когда-
нибудь.
Он лежал, положив руки под голову, — был счастлив, что их уже не вязали за спиной, — и
думал. Думал о геноссе Еве. Она для него стала родным человеком. Пожилая женщина,
чужеземка…
Он вспомнил своего друга Курта Вебера, по-новому воспринимал его слова о правде, к
которым он в свое время мало прислушивался. Курта бросили в концлагерь. То, что не успел
друг, объяснила геноссе Ева в момент, когда он готов был уже проститься с жизнью. Она
заставила его взглянуть на мир по-иному, увидеть себя самого со стороны, понять, что он,
рабочий с деда-прадеда, оказался среди тех, кто пришел убивать, уничтожать простых хороших
людей, братьев по классу, душить революцию, ту самую, которую богачи подавили на его
родине.
Вспомнилась первая и последняя его акция, направленная против партизан. Водил их в лес
хлопец, который выдал партизан, — их тогда на базе не оказалось, — перебежчик, человек,
предавший своих. Оборотень сидел в их машине, Ганс с товарищами внимательно рассматривали
его, даже заговорили с ним, но заговорили с презрением. Ефрейтор Кальт и тот избегал смотреть
на сопровождающего, бормоча сквозь зубы: «Большевистская бестия, продажная свинья, такому
не верь ни на пфенниг, если он продал своих, чужих продаст трижды».
Эти слова приходили в голову Гансу каждый вечер, как только он укладывался на место в
уголке будки. «Кто продает своих… кто продает своих…» — стучало, словно молоточком, в темя.
Ему не хотелось продавать своих, он неспособен был продавать своих. Хотя, конечно, свои —
очень разные люди. Одни идут, вынуждены идти на войну, а другие гонят их на нее силой.
Чтобы не терзаться сомнениями, он прогонял от себя невеселые раздумья о будущем,
вспоминал прошлое. Вспоминать было сладко, особенно мать. Печальные глаза, морщины на
лице… Чем же она, его мутти, так похожа на геноссе Еву? Эти
опущены вниз… А глаза… У мамы типичные глаза немецких женщин… У геноссе Евы они карие,
но… такие же печальные и умные, как и у матери.
«Муттер, моя милая мутти, если бы я мог тебя увидеть, поговорить хоть часочек… Когда-то я
думал, что там, где кончается фатерланд, живут люди, у которых, наверное, и матерей нету. Не
задумываясь, с легким сердцем пошел я на войну, я не стремился отличиться. И меня не мучила
совесть, она спала.
Теперь я прозрел, мутти, и удивился, и ужаснулся, так же как удивился бы и ужаснулся
слепой, которому вернули зрение… Мы были слепыми, как кроты, мутти, мы на веру
воспринимали то, что вдалбливалось в наши головы пройдохами и преступниками, мы шли сюда,
чтобы спасти эту землю от уродов в человеческом облике, а увидели здесь людей, настоящих
людей. Мы совершаем, мутти, самые страшные преступления, на какие только способен
человек, — убиваем таких же людей, как и мы сами. Наши ефрейторы из кожи лезут, мутти, лишь
бы вызвать к ним отвращение и ненависть. И они достигают этого, еще не скоро немецкий солдат
поймет, что он обманут…
Муттер, моя милая мутти! Ты не хотела, чтобы я шел на войну, ты дорожишь жизнью своего
сына, но ты молчаливо согласилась на то, чтобы чужие земли завоевывали сыновья других
матерей. «Ты у меня единственный, — говорила ты, — тебя не должны брать, войну легко
выиграют другие». Какими же мы были ослепленными, мутти… Не ты, а здешняя женщина, чужая
мать, умный и честный человек, помогла мне прозреть, освободиться от обманчивых идей, от
веры в то, что мы, немцы, призваны владеть миром, а всех других превратить в своих рабов,
непокорных уничтожить. Я — рабочий, ты, мутти, рабочая, отец мой — тоже рабочий, рабочими
мы все и останемся, господствовать — не для нас, угнетать себе подобных — это невозможно.
О мутти, если бы я когда-нибудь смог тебя познакомить с геноссе Евой, если бы ты
послушала ее! Если бы ее послушала моя Кристина!..»
Неписаное письмо к матери оборвалось. Перекинулся в мыслях к любимой…
…Даже тяжкий труд, которого Ганс не стыдился и не избегал, не мог успокоить сомнения и
тревоги, которые жили в нем, не давали ему покоя даже во сне.
XXXIII
У Белоненко и комиссара Лана хлопот было больше, чем у всех жителей лесного поселения.
Они еще не были готовы к серьезным боям с врагом. Пока что им оставалось умелое
маневрирование и избежание встреч с преобладающими силами оккупантов.