Кристальный матриархат

Нерей Александр

Зал шумит, возмущается, но всё больше слышатся одобрительные возгласы с требованием «освободить от ответственности по данному эпизоду».

— Как же, заколдуешь таких, — возмущается старуха. — А Сакру Олибану в его руках видели? Носитесь с Бурзерами по мирам, чтоб вы повысохли!

Старуха топает ногой и вместе с Люськой исчезает, а зрители снова смеются, глядя на экран, на котором показывают продолжение моих приключений.

А на экране я разговариваю с Настиной мамкой, уклоняюсь от падающего рубероида, воюю

с миром по имени Амазодия, пытаюсь спасти сразу двух детей в двух мирах. Зрителям такое представление нравится, и они от души хлопают и смеются.

— Видели, как он ей отрезал? Меняй, говорит, фамилию на Забияку или Кусаку, — смеётся мужской голос в глубине зала.

— А вы видели его лицо, когда он кричал: «Целёхоньким к мамке твоей на поклон явлюсь! Пугай, сколько хочешь!» Вот это мальчишка, — вторит мужскому голосу невидимая мне тётенька. — Если бы такие у меня водились, никаких бы бед не понадобилось.

— Как бы мы тогда их заманивали? — возмущается чуть ли не половина зала.

— Попрошу тишины, — прикрикивает на расшумевшихся зрителей голос, руководивший всем с самого начала. — Извините за путаницу, но этому человечку, действительно, нет ещё шестнадцати. Суд объявляет приговор и откладывается до тридцати трёх лет.

— С чего это? — не соглашаются в зале. — А если он перед этим экзамен на Бога сдаст? Судить его тогда никто не посмеет. Вдруг, получится с первого раза? Он вон какой башковитый и ничего не боится.

— Не беспокойтесь. Путаницы впредь не допустим. На всякий случай, память ему подкорректируем. А сейчас, внимание! — успокаивает всех ненавистный голос и объявляет: — Вердикт. Александр Валентинович Скефийский приговаривается к неделе исправительных работ в одном из миров по его выбору. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Хочу в Фантазию, — требую я под аплодисменты зала.

— Никак невозможно, — отказывается от своих слов голос. — Никак. В Фантазии возраст не изменяется. И чтобы там побывать, требуется сдать экзамен. И без всяких помощников.

— Тогда в Талантию, — снова требую я и топаю ногами по мраморному полу.

— Тоже невозможно, — заявляет голос.

— Тогда какой же это мой выбор? Вы думаете, что я после всего этого вернусь в Амазодию? Накось, выкусите, — заявляю я и показываю всему залу пару кукишей.

— Знак! — ахает зал, а меня сразу хватают в охапку и выдергивают из зала.

— Не судите, да не судимы будете, — хриплю я изо всех сил, никак не в силах набрать воздуха в грудь при встречном ветре.

— Санёк, пора вставать, — говорит мне в самое ухо близнец одиннадцатого ангельского розлива, и я просыпаюсь, снова полным мировых забот.

* * *

— Куда в такую рань? — спросил я всё ещё с закрытыми глазами.

— Настя уже на костыле и в магазин сбегала, и завтрак приготовила. Перекусим и в путь, — напомнил друг.

—

Она разве не выздоровела? Вот мы эгоисты, — расстроился я, оттого что покалеченной Насте пришлось куда-то бегать.

— Когда узнаешь, что она всю ночь не спала, потому что не на чем было, как запоёшь? — съехидничал одиннадцатый.

— Не на чем?

— Ты в её комнату заходил? — удивился близнец. — Там только детская кроватка. Думал, ты знаешь.

Я расстроился окончательно и поплёлся на кухню с невесёлыми думами: «Явились, не запылились, и, в обмен на дочку, чуть ли из дома не выгнали, пусть и чужого».

— Здравствуйте, — поздоровалась Настя. — А я вас уже различаю.

— И что на наших бесстыжих рожах намалёвано? — спросил у еле стоявшей на ногах вдовы.

— Я уже в магазин сходила и всё приготовила. Только вот что-то у вас во фляжке есть, поэтому её водой не наполняла, — доложила Ливадийская.

Когда я уставился на глазунью с салом и вкусно пахнувшие оладьи, что-то начало жужжать над затылком.

«Душенька, про ночной суд хочешь напомнить?» — спросил я, но жужжание только усилилось.

— Так ить, фляжку вам набрать? Вроде вода в ней была, а не водка, — напомнила Настя, а душенька перестала жужжать и звякнула в боевой колокол.

— Какая фляжка? — не понял я.

— В авоське вашей была. В газетку завёрнута, — растерялась вдова.

— Ну, тётенька-беда, вам удивительно повезло, — обрадовался я. — Неси её сюда.

Настя собралась идти, но я вовремя вспомнил, что она еле ходит, и попросил сказать, где найти фляжку, а самой немедленно идти в комнату и лечь на диван. Настя с подозрением покосилась на меня, потом вздохнула и сказала, что фляжка в ванной, после чего уковыляла в комнату с диваном.

Я рванул за фляжкой, но дверь в ванную оказалась запертой.

— Кто там? — спросил из-за двери одиннадцатый. — Я умываюсь.

— И дальше умывайся, только фляжку отдай, — потребовал я.

Одиннадцатый щёлкнул шпингалетом, приоткрыл дверь и вручил мне фляжку с остатками чудодейственной воды, которую я подхватил, как драгоценный сосуд, и пошёл к Насте.

— Пей всё, что есть, — приказал ей. — Сразу полегчает. У тебя же переломов нет?

— Нет. Но я крепко ушиблась, когда свалилась с козырька, — пролепетала она и залпом выпила остатки воды.

— Теперь отдохни, а я на кухне побуду. Как полегчает, приходи, посоветуемся, что дальше делать.

«Так-так. План нужно менять. Может, одиннадцатого оставить с Димкой, а её домой вернуть? А если с бедой опоздаю? Выкручусь как-нибудь. Точнее, вкручусь в соседний мир, потом полечу на Фортштадт, а там мигом к Стихии», — закончил я планирование и встретил умытого одиннадцатого. Вернее, увидел его напротив себя, за обе щеки уминавшего оладьи.

— А они что кушать будут? — устыдил напарника.