Кронпринцы в роли оруженосцев

Александров Валентин Алексеевич

Пытаясь придать доверительность беседе, Брежнев мог и не листать лежавшие перед ним тексты, излагая по памяти главные идеи задуманного разговора.

Если в беседе участвовали толковый переводчик или помощник, умевшие быстро записать смысл произнесенной фразы, то записанная речь могла сразу же выглядеть связной.

Хуже обстояло дело, если по каким-то обстоятельствам по ходу беседы записать ее не удавалось, тогда разговор расшифровывался с техники, то есть с магнитофонов, которые были встроены в стол.

Если мне приходилось редактировать запись переговоров, к которым я же, как работник аппарата ЦК КПСС, и готовил

материалы, это было нетрудно, поскольку заложенная в памятку логика обычно выдерживалась. Труднее было, когда от помощников генерального секретаря поступало поручение «причесать» запись беседы, о которой я не имел ни малейшего представления.

Столкнувшись в первый раз с технической записью, расшифрованной стенографисткой, я растерялся. На бумаге были зафиксированы одни междометия. Словно редкие островки встречались слова. И ни одной целой фразы. Никакой связи. Чувствовалось, что Брежнев выражал свои эмоции жестами, гримасой. Видимо, в целом это создавало понятный собеседнику образ. Таким же манером передавалось отношение Брежнева к словам собеседника.

Словами «э-э» или «ну-у», если глядишь человеку в глаза, можно передать широкую гамму чувств. Если бы на беседе был переводчик или другой участник, он записал бы: «Брежнев выразил согласие». Или наоборот: «Брежнев решительно возразил». Но поскольку на данной беседе никто не присутствовал, эти «э-э» или «ну-у» надо было перевести в членораздельную речь задним числом с помощью каких-то иных средств. Ведь не пойдет же никто к генеральному секретарю спрашивать: что он здесь промычал?

Моя растерянность перед ситуацией не только удивила, но прямо-таки возмутила помощника генерального секретаря, привлекшего меня к редактированию.

— Неужели не ясно, что здесь сказал Леонид Ильич? Не мог же он согласиться с неверной точкой зрения. А здесь — наоборот, очевидно, что он поддерживал. Мало ли что одним и тем же междометием выражено! Смысл-то разный.

Помощник генерального секретаря, недовольный моей несообразительностью, распалялся все больше:

— Незачем оглуплять положение. Должен сказать, что я не первый раз это замечаю. Вы что же, хотите, чтобы я пошел к Леониду Ильичу и сказал ему, что работник аппарата не в состоянии его понять?

Давно зная этого человека из окружения Брежнева, мизантропа и неврастеника, я не исключал, что он может без больших сомнений кинуться к дверям генерального секретаря, если сочтет что-либо «оскорбляющим Величество», как сказали бы в Риме во времена Нерона.

Поэтому успокоил его. Сказал, что попытаюсь разобраться.

Вернулся к разгадыванию политического ребуса. Позвонил коллеге, который готовил памятку к той беседе Брежнева. У него сохранился рабочий экземпляр. С этого текста я и переписал слова, которые по логике вещей должен был иметь в виду генеральный секретарь, произнося свои «э-э» и «ну-у».

Когда отдал законченную работу строптивому царедворцу, тот быстро пробежал текст. Остался доволен. «Теперь верно», — был его вердикт.

И тут я понял, что если бы он редактировал стенограмму, то с самого начала пошел бы найденным мною путем.

С тех пор всякий раз, когда сталкиваюсь с мудрыми словами руководящих деятелей, которые, словно бриллианты, расцвечивают записи встреч и переговоров, ловлю себя на сомнении: когда же это было сочинено — на этапе подготовки памятки или потом, перед сдачей

исторического свидетельства на вечное хранение, на память потомкам?

НА НЕПОНЯТНОМ ЯЗЫКЕ

После очередного осложнения отношений с Югославией туда готовилась поехать первая серьезная советская делегация. Кандидатом в ее руководители был Андропов. Это было в начале 1967 года, когда он был секретарем ЦК КПСС по социалистическим странам.

Предложение попало к члену политбюро Кириленко, тупому и невежественному, но очень близкому Брежневу человеку, его соратнику еще со времен совместной работы в Днепропетровске.

Кириленко звонит Андропову, у которого идет проработка этого вопроса с участием трех-четырех человек. Разговор идет по так называемой «вертушке» — телефонной линии АТС Кремля. Эта телефонная система отличается большой громкостью, да еще Андропов держит трубку нарочито на расстоянии от уха. Поэтому мы прекрасно слышим слова обоих собеседников.

Разговор отражает разницу положения того и другого в партийной иерархии. Кириленко говорит только на «ты». Слышно, как он прихлебывает чай, помешивает ложечкой в стакане. Стало быть, сидит. Андропов разговаривает на «вы» и стоя, как это часто бывало при задевавшем его разговоре.

Кириленко не нравится предложение о поездке делегации в Югославию. Веских доводов у него нет, просто он против югославов, точнее — против Тито; должно быть, считает его ревизионистом, хотя и не знает в точности, что это такое. Заканчивает не вопросом, а утверждением: «На фуя нам это надо!». [1]

1

Приходится использовать это лингвистическое изобретение Солженицына, чтобы представить речь Кириленко, который без матерщины мог обходиться лишь в том случае, когда читал с трибуны написанные другими людьми доклады. (Прим. автора).

Андропов понимает, что убеждать Кириленко надо доступным его пониманию образом, и отвечает:

— Андрей Павлыч! Но «на фуя» — это же не аргумент!

Кириленко умолк, видимо, сраженный собственным оружием. Слышно было только, как звякнула ложечка о стакан. Сказал: «М-да». И повесил трубку.

ЗАЧЕМ НАМ ИХ СУВЕРЕНИТЕТ?

За месяц с небольшим до ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года руководители союзных государств направили коллективный ультиматум в адрес тогдашнего первого секретаря ЦК КПЧ Дубчека.

Текст ультиматума в виде письма руководителей пяти стран был принят на их встрече в польской столице. Советская делегация прибыла в Варшаву 14 июля, накануне совещания, и Брежнев сразу же провел переговоры с польским лидером Гомулкой, игравшим на правах принимающей стороны ключевую роль в организации всего мероприятия.

Вечер после знойного дня. Резиденция главы советской делегации на Парковой аллее. По кругу маленького дворика ходит широким тогда еще шагом Брежнев, разгоряченный только что закончившимся разговором с Гомулкой. Рядом семенит советский посол в Польше Аристов, бывший секретарь ЦК, не уверенный в прочности своей дипломатической карьеры.