Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Брежнев страшно недоволен тем, что Гомулка, с одной стороны, как и он, осуждает «ревизионизм Дубчека», а с другой — «талдычит о каком-то международном праве».
— Суверенитет! Суверенитет! — передразнивает Брежнев с гримасой на лице слова Гомулки. — А на фуя мне этот суверенитет?
— Правильно, Леонид Ильич, — подхватывает Аристов, — на фуя нам их суверенитет?
И вновь идут по кругу, вспоминая и отметая сразу же все, что «нес тут этот Гомулка».
Мы с Блатовым, моим начальником по чехословацкой истории, заместителем заведующего отделом ЦК КПСС, окаменело внимаем происходящему, явственно понимая, что нам придется трансформировать эту, с позволения сказать, фуевку в речь, которую
Стоящий поодаль один из помощников генерального секретаря делает нам знаки, чтобы мы записывали мудрые слова главы советской делегации.
Нас привезли в Варшаву и вызвали в этот дворик специально для того, чтобы мы получили прямо от первого лица его характеристику происходящего и соответственно переработали подготовленный в Москве проект речи.
— Как же нам такие новации о суверенитете в речь-то включать? — обескураженно спрашиваю Блатова.
Слышу неожиданное:
— Мы все уже написали еще в Москве. В тексте говорится, что принципы социалистического интернационализма для нас — главное. А они, понятно, важнее суверенитета.
— Как же так? — не унимался я. — Кто-нибудь завтра припомнит: вам, скажет, образное мышление было продемонстрировано, а в тексте старая жвачка осталась.
— Хорошо, — согласился Блатов, — для новизны вместо одного в двух местах напишем слова «социалистический интернационализм». Тогда никто не усомнится, что их суверенитет нам не нужен.
ПОЛЕМИКА АБСУРДА
Летом 1968 года границы внутри Союза, понятное дело, существенной роли не играли. Но игра во внешний суверенитет союзных республик была в ходу. Поэтому в состав делегации политбюро ЦК КПСС для переговоров в Чиерне-над-Тисой с делегацией президиума ЦК Компартии Чехословакии был включен глава Компартии Украины П. Шелест. Он прибыл на пограничный полустанок Блок-Пост в отдельном эшелоне, который встал бок о бок с правительственным составом из Москвы. Этим, пожалуй, самостоятельность украинской части делегации и ограничивалась.
В дела внешней политики Шелест старался не вторгаться, понимая, что не располагает достаточными знаниями и компетенцией. Как член политбюро, он просто поддерживал то, что предлагал Брежнев, демонстрируя единство в рамках руководства КПСС.
Когда же, по чужому замыслу, Шелесту пришлось на переговорах в Чиерне прочитать написанную за него речь, ничего путного из этого не получилось. Впрочем, этот эпизод вполне достоин хотя бы краткого описания.
Переговоры в Чиерне планировалось завершить в один день. С пространной речью от КПСС выступил Брежнев. Имелось в виду, что после этого дружно выступят промос-ковские силы в руководстве КПЧ и позиция Дубчека будет смята.
Но полемика пошла по иному руслу. Друзьям Москвы из руководства КПЧ не хватило смелости на решительный бой, а сам Дубчек вместо покаяния или брани выступил со спокойным разъяснением своей позиции и пригласил к дискуссии всех членов делегации КПЧ.
В этих условиях нужно было срочно увеличивать и число выступающих со стороны КПСС. Шелест, как руководитель соседней с ЧССР республики, был вполне подходящ для этой роли.
Ночью была написана для него речь на пять страниц с разоблачениями чехословацкого ревизионизма и конкретно одного из деятелей, сидевшего за столом переговоров, — члена президиума ЦК КПЧ, врача по профессии Франтишека Кригеля.
По предложению одного из высоких деятелей КПСС текст речи Шелеста закончили такой назидательной фразой: «Вам, товарищ Кригель, надо об этом особенно подумать».
Шелест добросовестно выполнил возложенную на него миссию, прочитал, не сбиваясь, весь
Такого рода назидания были в ходу на судилищах в партийных органах КПСС. Надо думать, что и Шелест бросал укоры в адрес обвиняемых на заседаниях украинского политбюро, где никто не смел и слова сказать в ответ. И тут произошло неожиданное.
Кригель, такой же полный и малоподвижный человек, как и Шелест, услышав свою фамилию, вдруг встрепенулся и спросил: «Товарищ Шелест, а почему мне-то надо особенно об этом подумать?»
Если бы Шелест хорошо разбирался в том, что прочитал, а главное — готовился бы к спору, а не к выволочке, возможно, он и нашел бы вразумительный ответ. Но в его интеллектуальном запасе не было подходящего аргумента, и он ответил, не очень-то заботясь о смысле слов: «Вы посмотрели на меня, вот я вам и сказал».
В зале воцарилась мертвая тишина. Бессмысленность упреков в адрес «чехословацких ревизионистов» приобрела осязаемость. Стало невыносимо смотреть друг другу в глаза. Продолжать полемику было психологически невозможно. «Прервемся на этом», — сказал Брежнев, не нашедший лучшего выхода, как и его украинский сподвижник.
Заготовленный сценарий переговоров и атаки на Дуб-чека рухнул. Начались судорожные поиски компромисса, завершившегося общим согласием провести через три дня более широкое совещание в Братиславе, на котором Шелест уже не получил слова. Ну, а к нему приклеилось в окружении делегации ядовитое определение — «шкаф с ушами». Хотя он, конечно, был и не самым главным носителем зла в этой истории.
ПОКУШЕНИЕ НА ВЛАСТЬ
Весной 1992 года, когда крушение Советского Союза стало свершившимся фактом, мы встретились на выходе из поликлиники в Сивцевом Вражке с бывшим главным помощником Л.И. Брежнева Георгием Иммануиловичем Цукановым. Обоим спешить было некуда. Он уже несколько лет был на пенсии, а я совмещал пенсию с работой в журнале, но новая работа не требовала суеты.
Разговор, как тогда неизменно случалось при встречах аппаратчиков КПСС, зашел о причинах тотального краха компартии. Наши довольно добрые отношения позволяли говорить достаточно откровенно.
Мы оба сходились во мнении, что кризис в партии был связан не только с развальной политикой Горбачева, но и с тем, что называлось застоем общественной и экономической жизни в последние годы нахождения Брежнева у власти.
— Можно ли было предположить, что Леонид Ильич оживит руководство за счет привлечения молодых руководителей, может быть, с передачей им части функций? — спросил я этого ближайшего сподвижника Брежнева.
— Что вы?! В отношении властных полномочий Брежнев был неколебим, даже в самые острые периоды своих заболеваний, — сказал Цуканов. — В 1976 году, когда он себя чувствовал плохо, приезжал на работу всего на два часа, а то и вовсе оставался на даче, я затеял с ним такой разговор. Сказал, что, может быть, стоит освободиться от какой-нибудь функции, которая не определяет реальные властные полномочия, а времени забирает много. «Что ты имеешь в виду?» — сразу прореагировал Леонид Ильич. Я сказал, что имею в виду функции Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Ведь в первые годы своего партийного руководства Брежнев не занимал этот пост. Вот и сейчас можно освободиться. Реальная власть там не большая, а времени требуется много. «Ты это один придумал? Больше у тебя ничего нет на уме?» — спросил Леонид Ильич. «Один, — ответил, — так рассудил, других соображений нет». Леонид Ильич взял у меня бумаги, которые я должен был ему доложить. Сказал: «Бумаги оставь, сам разберусь. А ты ступай и получше подумай, когда хочешь чего-нибудь сказать».