Кровавый разлив
Шрифт:
— Читалъ. И теб, дураку, прочитаю! Подъ подушкой у меня три военныя прокламаціи, сейчасъ могу дать… Въ военномъ штаб и напечатаны. Потому, какъ соборъ жиды взорвали въ Москв, и есть у нихъ теперь общество такое, такъ и называется «Бунтъ», противъ всхъ чтобы бунтовать. Само начальство уже не поладитъ съ ими, и разршено истреблять. Сейчасъ по всхъ городахъ ихъ ржутъ!
— Пойдешь жида бить, а между прочимъ самого въ арестантскія роты закутаютъ, — лниво проговорилъ щекастый паревь, стоявшій въ сторонк, прислонясь къ стн. И лицо его сдлалось скучнымъ и хмурымъ.
— Да
— Съ Аксюткой который?..
— Ну да, этотъ самый, съ Аксюткой… Такъ разсказывалъ: собралъ штабсъ-капитанъ народъ, и все чисто объясняетъ. Кому леворверъ, кому ножъ, или дубинку…
— А Конопатный?..
— И Конопатный… Смло, говоритъ, жидовъ ржь, они противъ Россіи и манифестъ жидовскій выпустили. Свободы себ хотятъ, чтобы грабить свободно было.
— Жидъ, — онъ теб всегда до безпокойства охотникъ, — угрюмо процдилъ щекастый парень. — Газета у него, псни поетъ… разговоры… Ты молчи! — злобно вскрикнулъ онъ, вдругъ отдляясь отъ стны. — Я можетъ лучше тебя знаю, какъ мн съ голодухи брюхо разворачиваетъ, да какъ меня по морд стукаютъ. Ну ты, жидюга, молчи!.. Не безпокой ты меня.
И снова привалился спиной къ ярко освщенной стн.
Стрункинъ, хромая, сдлалъ нсколько шаговъ, и ллцо его исказилось гримасой острой боли. Обими руками онъ схватился за нижнюю часть живота…
— Эхъ, да и… — онъ выругался длинной матерной бранью. — Совсмъ я безъ движенія сдлался… А какъ бы не испортила мн болзнь галопу моего, — сейчасъ и бы первымъ до Конопатнаго кинулся.
— А грхъ вдь это, — отозвался Спиридонычъ.
— Жида рзать?.. Эхха!.. Грховъ, ддушка, все равно уже много накопили, черезъ торбу сыплется. Хошь теперь ты цльный день молись, да поклоны клади, все равно рядомъ съ Богомъ на томъ свт не посадятъ.
— Грхъ, когда одного, — опять отозвался щекастый парень, — а съ полсотни ежели по башк тарарахнуть такъ это въ самый разъ… Ой мамене, — ой татене! амишигине, нападеніе!.. — подражая дтскому голосу, взвизгнулъ онъ вдругъ и громко разсмялся; и широкія рябыя щеки его при этомъ такъ и запрыгали и затряслись.
Почему смялся, и что собственно означали сказанныя имъ слова, не понималъ онъ самъ, и не знали собесдники. Но смхъ его былъ такой веселый и раскатистый, и на душ у всхъ было такъ пріятно и солнечно, что хоромъ расхохотались и другіе. А восхищенный Стрункинъ въ непобдимомъ прилив отеческой ласковости «смазалъ» вдругъ парня ладонью по голов, по блому полотняному колпаку, и лихо тряхнувъ кудрями, поощрительно сказалъ:
— Ну стерва же и скажетъ же!.. Всегда вдь скажетъ!..
И потомъ, когда смхъ прекратился, понизивъ голосъ и мечтательно уставившись вдаль, онъ протянулъ:
— Добра сколько наберешь… И одежи, и часовъ, и разныхъ разностей… На всю жизнь поправиться можно
— А можетъ и не грхъ, — нершительно, задумчиво, и какъ бы про себя, пробормоталъ Спиридонычъ, обдавая всхъ
— Этого я, ежели желаете знать, и не видалъ, — визгливо подхватилъ Стрункинъ: — ну только, если могу я при безпорядк большую выгоду себ имть, такъ что тамъ, ей-Богу, «грхъ, грхъ»…
— Противъ царя они, противъ начальства…
— И это мн тоже безъ надобности!.. Нехай ему чорть, твоему и начальству. Овца волку не заступникъ. А главная причина, что погулять можно даже очень хорошо.
— А его не выпишутъ, — мрачно, со злобой процдилъ контролеръ.
Стрункинъ быстро повернулся и оглядвъ его съ выраженіемъ брезгливаго нетерпнія, нараспвъ и какъ-то особенно вразумительно, сказалъ:
— Ну и чего вы причепились? скажите вы мн ради Бога! Думаете, люди не понимаютъ?.. Завидки берутъ, что самому на погромъ нельзя, вы и гавчете, какъ собака злая… Нехорошо-жъ это! — отцовски-наставительно добавилъ онъ:- человкъ погулять желаетъ, хотится ему въ погром свое участіе принять, ну и пускай! Чего вякать?..
— Самъ не могу, такъ и другому не хочу, — подмигнулъ щекастый парень.
— А я вотъ, видите, ужъ не такъ, — благородно пріосанившись, съ какимъ-то женскимъ жеманствомъ объявилъ Стрункинъ:- у меня, знаете, такой характеръ, что пускай мн и ничего не будетъ, пускай мое потерпитъ, ну другому, — онъ поднялъ кверху указательный палецъ и секунду помолчалъ, — другому дай Богъ всегда хорошаго!
Контролеръ съ ненавистью оглядлъ собесдниковъ. Стрункинъ — хорошій психологъ — совершенно правильно разгадалъ тайныя пружины, двигавшія этимъ «не выпишутъ». Разоблаченный контролеръ былъ золъ, чувствовалъ себя сбитымъ, сраженнымъ, и споръ продолжать уже не хотлъ.
— Докторъ вонъ онъ стоитъ, — проворчалъ онъ сквозь зубы и тихо сползъ съ перерза.
Больные встрепенулись. Вс быстро повернули головы къ кустамъ, за которыми, прислушиваясь къ разговору, стоялъ Пасхаловъ. И потомъ, толкая другъ друга и торопясь, направились въ палаты. Стрункинъ тащился позади всхъ, хромалъ, тяжело переваливался съ ноги на ногу, и правой рукой поддерживалъ свой вислый, больной животъ. При каждомъ шаг онъ съ шумомъ втягивалъ сквозь зубы воздухъ, — точно пилъ очень горячій чай, — и на припухшее, дряблое, блое, какъ тсто, лицо его ложилось выраженіе ржущей боли.
— Терпть не люблю, когда кто прохвостъ, — послалъ онъ вдогонку контролеру.
Федоръ Павловичъ по дливному, прямому корридору прошелъ въ больничный кабинетъ, большую, высокую и очень опрятную комнату. Стны ея были выкрашены въ сизоватый цвтъ, и наверху, гд начивался блый карнизъ, шла узкая синяя полоска. Противъ большого продолговатаго стола, близко у окна, стояла желзная койка съ двумя тощими подушками, съ блымъ клеенчатымъ покрываломъ. Надъ ней, на полукруглой полочк, высилась большая бутыль съ сулемой; резиновая кишка съ чернымъ наконечникомъ-краномъ, вдланная въ бутыль, падала прямо внизъ, глянцевитая чернота наконечника рзко выдлялась на близн клеенки, и казалось, что это сползаетъ молодая змя съ черной головой…