Кровавый разлив
Шрифт:
— Ахъ, это вы, — воскликнулъ Федоръ Павловичъ, пожимая Абраму руку. — Что слышно у васъ?
Вмсто отвта, Абрамъ поднялъ на Пасхялова свои налитые тревогой выпуклые, срые глаза… И взгляда этихъ глазъ Пасхаловъ не выдержалъ. Онъ отвернулся и уставился на землю, на засохшіе стебли колючекъ.
— Федоръ Павловичъ… что я у васъ спрошу… вы не слыхали?.. Это таки будетъ?..
Пасхаловъ какъ-то странно съежился: точно хлыстъ поднялся надъ нимъ.
— Послушайте, Абрамъ, это невозможно! — не то просительно, не то убждая вскрикнулъ онъ. — Я… я не могу этому поврить.
То особенное выраженіе, похожее на далекую надежду, которое появилось было въ срыхъ глазахъ Абрама,
Пасхаловъ понималъ это. Онъ понималъ и то, что для Абрама, — даже для Абрама! — онъ человкъ изъ враждебнаго стана, и эта мысль давила его и оскорбляла. Ближе, чмъ когда-либо, былъ ему Абрамъ, сильне, чмъ всегда, влекло его къ еврею, но цлый океанъ отчужденности лежалъ теперь между ними. И не могъ онъ, и не смлъ онъ взять еврея за руку, и не смлъ онъ, какъ хотлъ бы, въ страстныхъ, торопливыхъ словахъ сказать ему о боли своей, о стыд и о мук…
— Абрамъ, знаете ли, что я вамъ скажу? — тихо проговорилъ докторъ, продолжая глядть себ подъ ноги, на высохшіе, сбитые стебли колючекъ. — Товаръ вашъ… перенесли бы вы его ко мн…
— Къ вамъ?.. Ахъ, да конечно! — и векрасивое, заросшее и хмурое лицо еврея на мгновеніе какъ будто просвтлло. — Федоръ Павловичъ, вы всегда были мой спаситель!..
«И какъ случилось, что я раньше не подумалъ объ этомъ, — мелькнуло у него. — Отъ горя и отъ страха такъ-таки потерялъ всякое соображеніе».
— Сейчасъ я иду въ больницу, — сказалъ Пасхаловъ, — а къ часу буду дома. Тогда и приходите… Къ часу, не раньше.
Послднія слова онъ сказалъ, подчеркивая, но понизивъ голосъ. У него явилось опасеніе, что если еврей явится въ его отсутствіе, Арина Петровна не впуститъ его и вышвырнетъ прочь товаръ…
— Хорошо! Чудесно!.. — оживился Абрамъ. — Таки посл часу… Весь товаръ принесу… въ нсколько разовъ, отдльными узлами… чтобы не замтили… А теперь побжу домой, посмотрю, что тамъ длается.
Простившись, онъ торопливо ушелъ.
А Федоръ Павловичъ продолжалъ свой путь въ больницу, гд служилъ ординаторомъ. Онъ скоро очутился въ еврейскомъ квартал, на берегу смрадной гніющей рчушки. Въ обычное время здсь стояла суета и гамъ, грлись на солнц больные старики, визжали и плакали дти, барахтаясь въ пыли, или расхаживая, засучивъ штанишки, задравъ рубашки, въ зеленыхъ лужахъ; галдли женщины, обмниваясь новостями или крикливой бранью. Стучали молотки ремесленниковъ, мычали голодныя козы. Teперь нигд не видно было людей, не замчалось ни въ чемъ жизни. Все живое попряталось, притаилось, приникло въ ожиданіи жестокихъ часовъ, а домишки, темные, убогіе, несчастные, какъ и люди, которыхъ они пріютили, глядли такъ сумрачно, и такъ уныло, съ такой глубокой, безпомощной скорбью, что, казалось, никогда не свтило здсь солнце, и вчно царила бда.
IV
Абрамъ былъ тщедушный, сутулый, почти горбатый человкъ, и лицо имлъ нездоровое и некрасивое. Носъ у него былъ длинный, узкій и нсколько кривой, глаза черезчуръ большіе и сильно выпуклые, а уши странно широкія и плоскія. Круглая, необыкновенно густая и жесткая борода облпила его щеки и скулы, и доходила почти до самыхъ глазъ. Когда-то борода была огненная, теперь, отъ обилія сдыхъ волосъ, она посвтлла, посрла и цвтомъ напоминала свжія отруби. Похоже было, будто намазалъ себ Абрамъ лицо чмъ-то клейкимъ, медомъ или тстомъ, и потомъ ткнулся лицомъ въ мшокъ съ отрубями… По несимметричному, хилому
Съ докторомъ Пасхаловымъ Абрамъ былъ знакомъ чуть не съ самаго появленія своего въ городк. Появился же онъ лтъ двадцать назадъ. Онъ пріхалъ изъ маленькаго мстечка Каменецъ-Подольской губерніи, откуда выгнало его медленное и врное умираніе голодной смертью. На родин Абрамъ былъ крошильщикомъ табаку, мыловаромъ — и немножко пвцомъ: на Пасху и осенніе праздники онъ за два съ полтивой подпвалъ синагогальному кантору. Здсь онъ сдлался сапожникомъ.
Но сапожникъ онъ былъ плохой. И онъ не только не могъ шить новую обувь, но и починку сколько нибудь сносную не въ состояніи былъ сдлать. Новому ремеслу учился онъ у голода и безработицы. И все же осенью и зимой дла его шли недурно: было много починокъ. Весною благополучіе начало увядать, а лтомъ исчезло совершенно. Къ отсутствію подошвъ, къ разверстымъ носкамъ сапога значительная часть населенія относилась въ теплые дни съ такой желзной невозмутимостью, что оправдать существованіе въ городк «латыжника» не представлялось никакой возкожности.
Въ лтніе мсяцы, вслдствіе этого, Абрамъ длался лишнимъ человкомъ. И длаясь лишнимъ человкомъ, онъ превращался въ негоціанта. Бралъ въ руки длинную палку, перебрасывалъ черезъ плечо мшокъ и отправлялся гулять по городу.
Въ мертвые, знойные дни, когда городокъ погружался въ безмолвіе соннаго млнія, и носились въ немъ, по земл и надъ домами, желтыя тучи горячей пыли, унылый и разслабленный бродилъ онъ по улицамъ, съ утра и до вечера, постукивалъ палкой въ заросшія калачиками и крапивой ворота; и подъ злобный лай разбуженныхъ собакъ, хрипло и съ опаской, вытягивалъ:
— Старрр'вещь п'кпаемъ!
И часто изъ-за запертыхъ воротъ доносился лнивый отвтный голосъ:
— А новыя крадемъ… Ступай, ступай отсюда, Иродъ, — маршъ!
Эту свою торговую дятельность Абрамъ очень не любилъ. У него совсмъ не было тхъ универсальныхъ познаній въ товаровдніи, которыя необходимы каждому уважающему себя старьевщику… Въ сапогахъ онъ толкъ зналъ. Сапоги уму его говорили ясно и внятно. Окинетъ онъ сапогъ проницательнымъ окомъ, пальцемъ въ одно-другое мсто ткнетъ — и готово!.. Вс достоинства, вс изъяны товара опредлены точно и правильно, и правильно опредлена стоимость его. Ошибки не будетъ. А ружье съ отломаннымъ дуломъ, тетради нотъ, аппаратъ для выдлки сельтерской воды, или отъ треуголки футляръ… какъ тутъ во всемъ этомъ разберешься?
И стоитъ, бывало, негоціантъ Абрамъ, розовый, атласный корсетъ въ глубокомъ раздумь туда-сюда вертитъ, и никакъ не можетъ ршить: грошъ этому инструменту цна, или же, напротивъ того, и цлый полтинникъ за него отдавши, все еще гривенникъ барыша на товар наживешь.
— Прямо несчастье, — кряхтлъ онъ, запутавшись въ какой-нибудь предательской сдлк: — я знаю!.. Тутъ надо имть голову министра.
И ждалъ онъ, ждалъ съ нетерпніемъ и тоской, осенней слякоти и холодовъ, ждалъ свтлой поры, когда бганію босикомъ настанетъ конецъ, когда подъ оголенной, намокшей акаціей у ветхой синагоги снова можно будетъ установить врную табуретку верстачекъ, и когда изъ многочисленныхъ, кривыхъ, вросшихъ въ землю домишекъ опять станутъ приносить въ нему изувченные сапоги и разваливающіяся на части калоши…