Кровавый разлив
Шрифт:
Со времени сильнаго развитія болзви, у нея появилась особаго реда сонливость, похожая на одурніе, и посл короткаго промежутка вялаго бодрствованія она впадала въ состояніе длительнаго, тупого забытья.
Абрамъ искоса посмотрлъ на жену. И замтивъ, что она спитъ, отодвинулъ отъ себя тарелку съ недоденнымъ куринымъ горломъ и подперъ голову кулакомъ. лъ онъ и пилъ, повидимому, только для того, чтобы доставить удовольствіе больной, чтобы не вызвать въ ней подозрній… Ему же самому было не до ды.
— Розочка, — тихо позвалъ онъ посл продолжительнаго молчанія. — Розочка… дай мн что-нибудь почитать… исторію
Онъ былъ большой охотникъ до чтенія. Всего больше любилъ онъ газеты и нелегальные листки. Но когда газетъ не было, читалъ что попадалось, читалъ и перечитывалъ учебники дочери, географію, исторію, — и даже задачникъ Минина и Арбузова онъ просматривалъ много разъ…
Розочка, худенькая, блокурая двочка вошла въ комнату. И все здсь точно озарилось вдругъ тихимъ, матовымъ свтомъ. И въ нжномъ мерцаніи его, какъ сгустокъ тумана, мягко проступало узкое, блдное личико, и на немъ странно темнли огромные, синіе глаза.
Безъ улыбки смотрли глаза, и безъ хмурости, и не было въ нихъ и печали. Они были широко раскрыты, глядли куда-то впередъ, далеко куда-то, — сквозь стны, сквозь тьму, за стнами скопленную, — и то, что видли они тамъ, полно было тайны, тайны могильнаго холода…
— Дочечка… почитать… что-нибудь почитать…
Но на книжку, которую двочка молча положила передъ отцомъ, Абрамъ и не взглянулъ. Книжка не была ему нужна. Ему нужно было увидть свою двочку, ея маленькую, худую фигурку… И еще ему нужно было эту маленькую фигурку привлечь къ себ, на грудь, приложиться заросшей щекой къ лицу ея, къ блому гребешочку на ея голов, и бурнымъ, клокочущимъ шопотомъ разсказать про свое горе, про свой страхъ, про свои муки, и просить утшенія. Утшенія просить, и утшенія дать, — ей его дать, бдной, загнанной, тми же страхами томящейся, тою же мукою замученной, скорбной, мятущейся двочк…
Но сдлать это онъ не посмлъ.
Онъ смотрлъ нкоторое время въ раскрытую дверь, гд виднлась длинная, блокурая коса и блый дугообразный гребешочекъ… Потомъ онъ погасилъ свчу и легъ.
Онъ провелъ одну изъ тхъ безконечныхъ, кровавыми призраками населенныхъ ночей, которыхъ такъ много было потомъ въ его жизни…
Онъ ложился, лицомъ къ стн,- такъ близко къ ней, что его начиналъ душить кислый запахъ отсырвщей извести. Потомъ онъ поворачивался и устремлялъ глаза въ черную пустоту комнаты. Онъ вздрагивалъ, быстро вскакивалъ, садился, трепетно прислушивался… И временами, охваченный нестерпимымъ ужасомъ, начиналъ шептать торопливую молитву.
III
Утромъ, вначал десятаго, Абрамъ вышелъ изъ дому и направился на базаръ, къ башмачному ряду. Здсь, у самаго начала ряда, противъ длиннаго, крытаго соломой амбара съ надписью синькой по желтому «Продажа къ Римски соль», стоялъ большой срый рундукъ. Абрамъ приблизился къ нему и внимательно сталъ его оглядывать. И онъ не просто оглядывалъ, а какъ бы изучалъ рундукъ: ощупывалъ, толкалъ, постукивалъ рукой по крышк, отходилъ въ сторону и смотрлъ на срую махину издали… Онъ точно допытывалъ ее, упрямо молчаливую, и о чемъ-то тоскливо просилъ…
— А, здравствуйте, господинъ Абрамъ, — раздался вдругъ ласковый, любезный голосъ.
Абрамъ вздрогнулъ и быстро обернулся. Сзади стоялъ Небесный, Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ городской больницы. Правой рукой онъ вжливо поднималъ надъ головой кожаную фуражку, въ лвой держалъ большой фотографическій аппаратъ и завороченный въ черное сукно треножникъ.
— Какое пріятное
Глаза Абрама сдлались какими-то особенно напряженными. Казалось, силится этотъ человкъ понять что-то, силится, и понять не можетъ…
— Вы будете себ сидть и торговать, а я: чикъ-чикъ! — и сниму васъ.
Акимъ Лаврентьевичъ проворно поставилъ на землю аппаратъ, и началъ отматывать съ треножника черное сукно. Лицо фельдшера, круглое, бритое, жирное, съ влажными губами, съ аляповатымъ, на крупную грушу похожимъ носомъ, и съ узенькими глазками, озарилось такой радостной, блаженной улыбкой, что можно было подумать: Богъ всть какія сладкія и рдкостныя ощущенія должны сейчасъ нахлынуть и затопить этого человка.
— Снимать?.. Да… да… хорошо, — торопливо проговорилъ Абрамъ, уловившій наконецъ смыслъ фельдшерскаго предложенія. — Снимите… Только, знаете, не сейчасъ, Акимъ Лаврентьевичъ, какъ нибудь другимъ разомъ.
— Другимъ разомъ… — Черное сукно упало къ ногамъ Акима Лавреитьевича. — Ну хорошо. Хорошо. Таки другимъ разомъ… Когда захотите, господинъ Абрамъ. Я всегда съ удовольствіемъ. — Онъ опять завернулъ треножникъ въ сукно и поднялъ съ земли аппаратъ. — А сейчасъ я на пристань иду, уходящій пароходъ буду снимать… Я вамъ тоже дамъ снимокъ, хотите, господинъ Абрамъ? Да?
У фельдшера Небеснаго было постоянное непреходящее горе: никто въ цломъ город не хотлъ питать къ нему уваженіе. Фельдшеръ онъ былъ хорошій, манеры имлъ элегантныя, одвался всегда по мод, занимался такимъ благороднымъ, аристократическимъ искусствомъ, какъ фотографія, а люди относились къ нему съ обиднымъ пренебреженіемъ, съ насмшливой фамильярностью, нердко переходившей въ грубое издвательство… Чуть не всхъ замтныхъ людей въ город онъ переснялъ — даромъ, никогда не соглашался брать даже за пластинки, былъ неизмнно предупредителенъ, услужливъ, любезенъ, — а его вс огорчали… Когда Акимъ Лаврентьевичъ оставался одинъ, онъ жестоко мстилъ людямъ: ругалъ ихъ смло и нещадно, и даже кулакомъ объ столъ стучалъ. Но въ бесдахъ съ ближними сразу длался сверхъестественно милымъ, почтительно-преданнымъ, почтителенъ былъ даже съ низшими, даже съ Аксюткой, больничной прачкой; а та, напиваясь пьяной, подпирала руками бока, и на весь больничный дворъ, на всю госпитальную улицу, голосисто и безъ запинокъ, возвщала: «хоть ты и фельчиръ, хоть ты и фотографчикъ, а я вотъ теб дамъ дулю, а ты слопай…» Небесный сокрушенно слушалъ плохо воспитанную женщину, и тихо улыбался виноватой, почтительно-милой улыбкой…
Мило улыбнулся онъ и Абраму. Но, отойдя отъ него шаговъ на двадцать, оглянулся и сдлался отважнымъ.
— Ахъ ты, жидюга!.. «Другимъ разомъ»… А подождешь ты, Симъ, Хамъ и Іафетъ, другого разу… Да я тебя, свиное ухо, и за тыщу рублей снимать не сталъ бы, аппаратъ паскудить… Бьютъ вотъ васъ, да мало… Стребить васъ всхъ надо, лапсердакъ хвостатый… фаршированный царь Давидъ…
Пока длилась эта лирика, Абрамъ огибалъ площадь, направляясь домой. На углу, подл длиннаго, желтаго зданія «Столичной Гостинницы» онъ увидлъ высокую фигуру доктора Пасхалова. Абрамъ встрепенулся; что-то похожее на надежду вдругъ пробжало у него по лицу, и онъ сталъ нагонять доктора.