Кровавый разлив
Шрифт:
Федоръ Павловичъ освдомился, гд Абрамъ возьметъ средства и сапожникъ объяснилъ, что у него «есть планъ». Нуженъ основной капиталъ, онъ уже обращался за ссудой къ аптекарю Померанчику, который доводится «роднымъ шуриномъ» больной Хан. Но Померанчикъ — «вы же сами знаете, какой аристократъ и свинья», — Померанчикъ отказалъ. Онъ даже не хочетъ признаваться, что онъ еврей, и Абрама выгналъ вонъ. Однако, все это ничего, деньгами можетъ быть согласится ссудить ростовщикъ Цыпоркесъ.
— Ссудить-то онъ ссудитъ, но вс соки изъ васъ высосетъ, — замтилъ Пасхаловъ.
Подумавъ, онъ прибавилъ,
… Въ начал осени башмачный рядъ обогатился новымъ архитектурнымъ украшеніемъ, — тмъ самымъ огромнымъ срымъ рундукомъ съ блыми и красными рейками, который Абрамъ оглядывалъ сегодня и ощупывалъ съ такой тоской и страхомъ…
Въ періодъ безработицы сапожникъ обошелъ весь городъ, навстилъ и прилегающія къ нему деревни и накупилъ тамъ цлую гору рваной обуви. Всю ее починилъ, подновилъ, смазалъ дегтемъ, рыбьимъ жиромъ, и съ большимъ вкусомъ размстилъ на полкахъ вертикально устанавливавшейся крышки рундука. Дло пошло. «Магазинъ» Абрама, гд по очень пріятной цн можно было пріобрсти «самый подходящій, почти совсмъ новый и замчательно прочный обувъ», отвтилъ, какъ оказалось, живой и настоятельной потребности, и въ короткое время обратилъ на себя участливое вниманіе весьма многочисленной публики.
Жизнь Абрама съ этой поры пошла совсмъ по иному и онъ чувствовалъ себя однимъ изъ счастливйшихъ гражданъ города и государства.
— Это ради Розочки послалъ мн Богъ такое счастье, — съ горячностью, убжденно пояснялъ онъ Пасхалову. — Вдь, посмотрите сами: задумалъ я ее учить, и аккуратъ сейчасъ пришло мн въ голову открыть торговлю… Двадцать же лть я хожу около сапогъ, — и только починилъ. А чтобы торговать обувомъ, я догадался только теперь… Потомъ Господь мн васъ послалъ, и вы дали мн помочь… Это не для меня, это все для Розочки Богъ длаетъ!
И таинственнымъ, внушительнымъ шопотомъ онъ прибавлялъ:
— Бо Розочку Богъ любитъ… И таки оттого у ней на рук шесть пальцевъ.
— Пальцы тутъ при чемъ?
— А такъ, знаете, люди говорятъ, — и може оно такъ гд-нибудь и написано, — что если у кого шесть пальцевъ, такъ это человкъ счастливый… Да теперь это же и видно! Богъ ей поможетъ. Ее Богъ любитъ. И ужъ Розочка будетъ счастливая, а не будетъ терпть такія униженія и голодъ, какъ ея родители!
V
Въ больничномъ двор было подобіе садика. Красивую деревянную ршетку, которою онъ нкогда былъ обнесенъ, растаскали давно, и теперь отъ нея оставалось только нсколько расшатанныхъ столбиковъ. За столбиками стояли огромныя, старыя акаціи, два-три клена и тянулся длинный рядъ роскошныхъ кустовъ сирени. О разореніи этихъ кустовъ не мало заботились и люди, и принадлежавшія имъ домашнія животныя, — куры, кони, козы, — но буйнаго роста сирени ничто остановить не могло, и она пышно раздалась и вверхъ и внизъ. Лтомъ, когда она одвалась сочной листвою, кусты образовывали плотную, толстую изгородь, сквозь которую ничего нельзя было разглядть. Теперь листья были желты, умирали, многіе лежали
Высокій, молодой человкъ, костлявый, съ интеллигентнымъ лицомъ, съ длинной шеей и узкимъ носомъ, сидлъ на перерз, свсивъ ноги, и сумрачно глядя на свои холщевые чулки, на огромныя, аляповатыя туфли, какія бываютъ только въ больницахъ, глухимъ, однотоннымъ голосомъ, точно упрямо дразня кого-то, гудлъ:
— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…
И въ отвть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, блыми какъ тсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:
— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?
— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.
— Много очень воображаете себ!.. Вотъ хоть и служите контролеромъ, ну понятія никакого нту.
Стрункинъ широко разставилъ ноги, подбоченился, и оба толстыхъ пальца засунулъ за поясокъ халата. Поясокъ отъ этого оттянулся квизу, и толстое брюхо буфетчика, и широкій, круглый, какъ у женщины, тазъ его обрисовывались четко, выпукло.
— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лвой догой и угрюмо слдя за движеніемъ ея тни на клепкахъ перерза.
— Еще какъ выпишутъ!
Стрункинъ презрительно отвернулся. И адресуясь къ другимъ больнымъ, продолжалъ:
— Сколько угодно выпишутъ… Сдлайте ваше одолженіе!
Подошелъ сдобородый старичокъ. Онъ былъ такой тощій, маленькій и измученный, что сзади его можно было бы принять за мальчика. Лицо у него было узенькое, все изсченное рзкими морщинами, а цвтомъ, желтовато-срымъ, оно походило на т умершіе листья сирени, которые толстой пеленой лежали у кустовъ. Подъ лвымъ ухомъ у старика выступала огромная раковая опухоль. Она вндрилась очень глубоко, захватила и горло, и потому голосъ больного звучалъ хрипло, гнусаво.
— А на что ему выписываться? — спросилъ старикъ.
— Какъ на что?.. — Стрункинъ быстро, точно его сзади дернули, обервулся къ старику. — Думаешь, Спиридонычъ, какъ ты вотъ до больвицкаго харчу привалился, и, никакъ тебя отъ него не отдерешь, такъ врод тебя вс?
— «Больницкій харчъ», — съ напряженіемъ прохриплъ Спиридовычъ. — Чудило!.. Мн на земл одна недля ходу осталась, а ты «харчъ»!
Стрункинъ скорчилъ вдругъ рзкую гримасу и сталъ фыркать носомъ: когда старикъ говорилъ, изо рта его, изъ разъденнаго болзнью гнилого горла, вырывался такой отвратительный, густой смрадъ, что, казалось, лежитъ тамъ и шевелится давно ужъ разложившаяся, липкая падаль…
— А его не выпишутъ!.. — не мняя лающаго тона и не отрывая хмурыхъ глазъ отъ медленно качавшихся на кончик пальцевъ туфель, проворчалъ контролеръ. Стрункинъ на него и не взглянулъ.
— Лежитъ тутъ кольки времени, поправился вполн,- говорилъ онъ, обращаясь къ Спиридонычу и къ тмъ, кто стоялъ подл него:- ну главная причина, жидовъ непремнно будутъ бить, распоряженіе есть, — чего жъ ему здсь сидть?
— Ты читалъ распоряженіе? — спросилъ изъ-за спины Спиридоныча щекастый, рябой парень.