Крымские истории
Шрифт:
И отмечен был высоко и достойно, полковничьи погоны были уже на плечах, и звезда Героя Советского Союза на мундире свидетельствовала о достойном пути его обладателя, а он не мог – годы и годы – спокойно жить, забыться, создать семью.
И неотрывно думал о Ней, своей несбывшейся мечте, своей Ерене.
Хотя и была с Ней единственная встреча, которой он так высоко дорожил, и которая освещала ему весь жизненный путь. Яркая, красивая и совершенно случайная.
Он уже не помнил, куда
И по самой его кромке сиял в солнечных блёстках небесно-синий ковёр васильков.
Неведомо какое чувство вело его, но он попросил водителя остановиться на краю этого поля и стал собирать букет васильков.
Увлечённый этим занятием, он не слышал, как возле его УАЗика остановился жигулёнок и из него вышли две женщины.
Одна – чуть постарше, а вторая – молодая, яркая, со жгуче-чёрными волосами, собранными сзади в простой «хвост».
И очнулся он только тогда, когда за спиной услышал Её голос:
– Как жаль, что не мне предназначается этот дивный букет.
Он даже вздрогнул от неожиданности, резко повернулся к ней, да так, что рассыпал цветы, и они синей волной упали возле её ног.
Она смутилась:
– Ну, вот, помешала я Вам… Я так долго смотрела за Вами. Такое хорошее лицо было у Вас при этом.
И совсем уж неожиданно вырвалось у Неё, против воли:
– Вы очень красивы…
И Она своей дивной рукой дотронулась до его богатых волос и отвела рассыпавшуюся прядь набок, открывая его высокий и чистый лоб.
При этом рукав её лёгкого платья, так ей идущего, опустился мягкой складкой на плечо, обнажив руку – женственную, столь совершенную, что он даже не к месту подумал: «Жаль, что я не художник. Нарисовать бы эту красоту…».
Глубокий вырез платья открывал верх её груди, которая была столь красивой, налитой и загоревшей, что у него даже закружилась голова от переживаемого волнения.
Она видела его состояние. Сама в чрезвычайном напряжении даже закусила свои дивные губы, которые просто манили к себе – чувственные, чуть открытые, в правом уголку которых образовалась при этом трогательная ямочка.
И тут же, решившись, со стоном и болью, тихо сказала:
– Господи! И где ты взялся на мою голову? Я так спокойно жила. Всё было определённым и понятным. Никаких метаний, никаких шараханий.
Знала, что муж – меня любит, я относилась к нему с уважением, хотя и не любила. Нет, не любила и не люблю. Но многие ли любят взаимно?
А тут – ты… Зачем? Я мерзкая, я гадкая, но я не могу и минуты прожить, чтобы не думать о тебе, не вспоминать эти глаза…
Она даже застонала:
– И если бы не сын, – и при этих словах слёзы полились из её глаз.
Он стоял оглушенный
– Я даже спать стала в комнате с сыном. Нахожу любой предлог, любой повод после встречи с тобой, чтобы не быть… не быть с мужем.
Он меня не понимает. Работаем ведь вместе, и если бы у меня был какой-то роман – он бы всё видел. И, наверное, ему было бы легче.
– А так – непонятно, отчего я так переменилась. Он этого понять не может и от этого страдает.
– Вы зачем мне всё это говорите? – он сказал это тихо. Но ярость сквозила в каждом его слове.
– Вы живёте в нормальной семье и Вам только хочется оставить непорушным свой покой и все свои устои. Вы не знаете совсем, как живу я. Да и живу ли вообще?
Повернулся к ней – глаза его горели. А душевная мука так исказила его лицо, что оно стало бледным, как полотно.
– Я ведь только и живу тем, что предо мной, везде, Ваши глаза. Сейчас, сию же минуту, если я Вам дорог, Вы должны быть со мной. На интрижку, на тайные и ворованные встречи – я никогда не пойду.
Думайте и решайтесь.
Она вся обмякла и слёзы, ручьём, полились у неё из глаз.
– Господи, родной мой, хороший, а я-то думала, что совершенно тебе безразлична, что не нужна тебе. Теперь мне так светло на душе…
И уже не спрашивая его ни о чём и не говоря ему больше ничего – стала иступлённо целовать его в губы, в лоб, в щёки.
Обняла, со стоном оторвалась от него – гибкая, прекрасная и твёрдо сказала:
– Я всё сегодня скажу мужу. Я тоже не хочу ворованного счастья и жизни, прежней, не хочу.
И уехала с подругой, которая всю сцену наблюдала с нескрываемым ужасом на лице, изумлением и какой-то невысказанной болью.
А вечером, в гостиницу, где он проживал, пришла она, её подруга, и принесла ему письмо.
Говорить ничего не стала, а только попросила прочесть письмо в маленьком красивом конверте, от которого явно был слышен запах дорогих духов, только лишь по её уходу.
Он тупо уставился куда-то в окно и ждал, пока эта женщина уйдёт. Оставит его наедине со своими ставшими в миг горькими мыслями.
Письмо он не прочёл. Он и так знал, что пишут в подобном случае, когда страшатся сами сказать пусть горькую, но честную правду.
Он его сжёг над пепельницей и завтра же, благо, в дивизию пришла разнарядка, напросился в Афганистан.
И вот, после более чем девяти лет, а он упросил руководство армии, и его оставляли в Афганистане, к чьей-то вящей радости, трижды подряд, до самого вывода войск, он возвращался в город, где стояла его дивизия, и куда он был назначен начальником политического отдела.