Кухарка
Шрифт:
Леська во все глаза смотрела на его лицо, пытаясь выискать в нём крупицы радости, надежды, понимания — хоть чего-нибудь, отдалённо говорящего о желании признать Маську, быть отцом ребёнка, которого она родила. Нет. Лицо Фёдора оставалось беспристрастным, как если бы она смотрела в зеркальную гладь тысячелетнего озера, повидавшего на своём веку крушения империй, войны, страдания миллионов людей, гибель динозавров и новое сотворение мира. Лишь желваки выдавали ярость и злость, которые ей предстояло испытать на своей шкуре.
О, как бы она хотела провалиться сквозь землю, чтобы не отвечать
Собрав остатки мужества, Леська задрала подбородок, но кажется, слишком поздно. Кажется, ей не удалось справиться с чувствами, которые её одолевали: страхом, сомнением, беспокойством, усталостью. Лицо Фёдора заострилось, приобретая волчьи черты.
— Не думай, что я такой же легковерный, как твой дружок. Я ни за что не поверю, что ты так была влюблена в меня, что назвала в мою честь ребёнка от другого. Сколько ей лет?
Леська не ответила. Ей надо было выиграть немного времени, чтобы понять, как выстраивать оборону.
— Сколько ей лет? — стиснув вдруг длинными пальцами Леськины плечи, Фёдор дёрнул её на себя, — сколько?
Она поискала все возможности уйти от ответа, мысленно пробежала по всем тропинкам, которые правдами или неправдами позволили бы ей оставить тему в тени. Наконец, разомкнув упрямый рот Леська выдавила, отводя глаза: — Твоя возлюбленная очень беспокоилась…
— Сколько лет? — если бы не дом, полный людей, она уверена, Фёдор закричал бы так, что стёкла задрожали. Вместо этого он правой рукой сжал её нижнюю челюсть, заставляя смотреть в лицо, и произнося слова почти шёпотом, — сколько лет?
— Шесть, — выдавила Леська.
— Проклятье! — он так резко выпустил её, что она ударилась затылком о стену. В глазах сверкнули искры. Она убрала волосы ото лба и посмотрела, как он переваривает мысль о Маське, как молнии бешенства пересекают лоб, как сжимаются зубы, как глаза покрываются льдом. Она, кажется, услышала хруст замерзающей воды.
Внутренности её сжались в комок.
— Мой ребёнок, — выдохнул он, как будто выпуская на волю мысль.
— Да, — отчего-то перешла на шёпот Леська, — и твой тоже.
— Почему ты мне не сказала? — процедил он сквозь зубы, нависая над ней, подчёркивая каждое слово, — почему?
Почему? Он что, правда, думал, что всё произошедшее можно уместить в слова? Рассказать меж делом?
Как ему это объяснить? Как объяснить, что родная мать с утра до вечера пилит тебя? Говорит только гадости? Называет потаскушкой? Как объяснить, что единственному родному человеку, ты боишься сказать о ребёнке, который живёт в тебе? Как объяснить, что страшно ходить в школу. Вдруг медосмотр или ещё что, и все узнают о твоей тайне? Как объяснить, что мать, стоит ей прознать, в первую очередь ославит тебя? Как рассказать о страхе, который съедает тебя заживо? Мешает по вечерам закрывать слипающиеся глаза… Только ребёнок, который растёт внутри, даёт силы. Только он один. Ты понимаешь, что ни за какое спокойствие мира не расстанешься с ним. Не отдашь его ни врагам, ни друзьям. Будешь на асфальте спать и работать поломойкой, лишь бы никто не заставил тебя избавиться
Ты бросаешь в рюкзак паспорт и тёплые ботинки и зайцем садишься в электричку. Она везёт тебя на север. Там другая, и третья. Иногда попадаются контролёры. Некоторые заставляют тебя сойти с поезда, некоторые, не слишком принципиальные и испуганные, — нет. Ты не думаешь о будущем: всё больше о еде и душе.
Вожделенный город не кажется таким уж прекрасным: холодный вокзал, нередкая морось, вечно дующие с залива ветры.
Ребёнок толкается, и ради его будущего ты ищешь работу, хотя ночевать приходится на чердаках и в подвалах. Ты с завистью смотришь на рекламу платных клиник и витрины детских магазинов, понимая, что твоему ребёнку не придётся пользоваться такими красивыми вещами. Да ты просто завидуешь детям в шапках, потому что не уверена, что будет, чем укрыть голову твоему малышу.
Ты так привыкаешь к тому, что только ты одна, одна и сама, несёшь ответственность за ребёнка, что мысль о том, что эту ответственность (и радость!) можно с кем-то разделить — даже не приходит в голову. Лежишь с температурой, кончаются деньги, пропадает молоко, захлопывается дверь — ты сама должна решать, как надо поступить.
Как объяснить въевшуюся под кожу привычку думать, что у твоего ребёнка есть только ты? Никто и никогда не поможет ему, если что-нибудь случится, никто не протянет руки, никто не ответит на вопросы. Никто не оценит достижений. Потому что ваша семья: мать и дочь. Что поделаешь? Такая семья.
Почему она и правда сразу не сказала ему о Маське?
— Почему? — взревел он.
— Повода не было! — рявкнула Леська, и на этом силы её закончились. Она отвернулась и прислонилась лбом к стене, выдыхая. Фёдор тут же вывернул плечо, разворачивая лицом к себе, причиняя мучительную боль. Принялся буравить глазами. Он не давал ей возможности сосредоточиться и найти ответ на это дурацкое “почему”. Леська пыталась собрать воедино кусочки сегодняшнего дня.
Вот она слышит его голос — неподходящее время…
Поворачивается к нему — тоже неподходящее…
Роняет нож — нет…
Встречает на улице — не тогда…
Видит с Натальей — не время…
Поцелуй — тоже нет...
Фёдор не готов ждать: словно у взбешённого пса, жилы на его шее напряглись, искривлённый рот превратился в оскал.
— Сколько же ты собиралась молчать? — зловеще зашипел он.
— Всегда! — выпалила Леська, вырываясь. Она не хотела сообщать ему об отцовстве и не собиралась лгать об обратном.
Фёдор помедлил, словно проверял, ждал: не передумает ли она, не раскается в собственных необдуманных словах.
— Ты хорошо подумала, прежде чем произнести это? — глаза издевательски сощурились.
— Я хорошо подумала, прежде чем…, — голос Леськи дрожал, как она не старалась сладить с ним, — …решила не говорить тебе о ней.
Он подошёл ближе. Так близко, что ещё полшага и прижал бы к стенке. Леська не двинулась с места. Если он собирался показать ей силу своего гнева или хотел запугать её, или ещё что-нибудь подобное, она не собиралась поддаваться панике, как не собиралась давать ему никакой власти над собой. Пусть катится в тартарары!