Кулачные бои в легком весе
Шрифт:
Тут встрял Пэдди. Он был в замешательстве и смущении. Прогнав меня с Джемом на другую сторону дороги, он спросил:
— Полагаю, ваша светлость желает поговорить со мной о каком-то деле?
Лорд Ледбери улыбнулся, не сводя глаз с моего лица, и сказал:
— Да, желает, мистер Такер. Прошу, пройдемте в вашу контору, а мои друзья пока подождут здесь.
— Вы двое, продолжайте собираться, — бросил Пэдди нам с Джемом и вместе с его светлостью ушел в палатку, стоявшую за помостом.
Оставшиеся двое господ глазели на нас, опираясь на трости. Тот, что повыше, заметил:
— У этой парочки будет прекрасное потомство, если их скрестить… Не так ли, Уильям?
А вот это Джем понял. Он шагнул к великосветским хлыщам и спросил:
—
Увидев его движение, оба побледнели и поспешили смотаться.
— Мы пока прогуляемся по ярмарке! Пожалуйста, сообщите его светлости!.. — выкрикнул тот, что пониже, и засеменил ножками в щегольских кожаных туфлях.
Всего в Халлоу-Хит мы заработали тридцать восемь фунтов и двадцать шиллингов в качестве платы за поединки со мной и Джемом, а также на ставках, которые Джем с Пэдди делали на меня. После того как Такер вычел свои комиссионные и деньги на покрытие расходов, на мою долю пришлось шестнадцать фунтов и шесть шиллингов, и обратно в Типтон я ехала, бережно держа деньги в черном бархатном мешочке между коленей.
На дороге мы увидели цыганские кибитки и вереницу лошадей. Это был тот самый табор, с которым мы схлестнулись на ярмарке, и когда на широком Вустерском тракте наш фургончик поравнялся с цыганами, я увидела, что впереди сидит, кутаясь в шаль, та самая женщина, которую я побила. На шее у нее была широкая толстая повязка, а под обоими глазами расплылись круги цвета воронова крыла.
Голова у нее клонилась набок, и когда соперница увидела меня на козлах рядом с Пэдди в тот момент, когда мы обгоняли ее кибитку, она перекосилась от злобы и выпалила:
— Хочешь знать, где теперь твоя чесоточная сучка мамаша?! Сдохла в работном доме в Билстоне. И всех своих мелких таракашек с собой прихватила, всех до единого… Все сгорели от тифа!
Глава пятнадцатая
Сестры Уоррен стояли у окна в доме викария, глядя на отливающую сталью стену дождя. Верхнюю часть высокого сводчатого проема по-прежнему закрывали деревянные строительные леса, где еще меньше часа тому назад мастера в полотняных фартуках трудились, вырезая и высекая искусное обрамление окна с изображениями святых в стиле новой готики: его выбрали для дома викария из розового песчаника и церкви Святого Спасителя из красного кирпича. Вид из окна на огороженный забором сад и склон холма, спускающийся к Типтону, заслоняли сосны и стальные строительные леса, обтянутые промокшими холстами, там, где строились новые здания. Церковь и жилище викария возвели первыми, там осталось доделать несколько мелких декоративных элементов, и теперь вдоль широкой дороги, еще не до конца замощенной булыжником, постепенно росли два ряда больших домов с обнесенными глухим забором садами и округлыми башенками, наводящими на мысль о шотландских замках. Дорога величественной дугой тянулась от высокого красного здания церкви и вскоре должна была превратиться в приятную улицу с деревьями по обеим сторонам, где предстояло жить семействам фабрикантов, купцов, торговцев углем и лесом. Место было предусмотрительно выбрано на возвышении и с наветренной стороны от порта с его зловонным каналом, чадящими трубами, пылающими печами и покосившимися лачугами.
Сегодня потемневший от копоти порт скрывала от взглядов сестер грязно-серая туча, из которой лил дождь, стекающий ручейками и речушками по щебенке дороги.
Вверх по холму сквозь дождь, разбрызгивая колесами воду из луж, ехала коляска, запряженная парой глянцевых от дождя серых кобов. Она появилась из-за угла, и укутанный в клеенчатую накидку кучер резко остановил экипаж возле дома викария. Поставив коляску на тормоз, возница с трудом выбрался из-под промокшей накидки и спрыгнул, чтобы с поклонами и извинениями открыть дверцу преподобному Элайдже Уоррену, который осторожно ступил на залитую дождем мостовую.
Сестры Уоррен вместе с отцом жили в новом приходе уже пол года. Хотя церковь
Сейчас преподобный двигался пляшущей, неровной походкой, пытаясь перепрыгнуть или обогнуть лужи, и промокший длинный черный плащ шлепал по спине всякий раз, стоило Элайдже резко остановиться, пытаясь выбрать путь к дорожке, которая вела к дому. С широких полей его черной шляпы вода лилась сплошным потоком.
Заметив, что девушки смотрят на него через витражное окно, он помахал рукой и ухмыльнулся с комическим отчаянием, стараясь привлечь внимание дочерей.
Девушки рассмеялись, увидев этот жест, столь нехарактерный для их строгого и величественного отца, и отбежали от окна. Джудит крикнула сквозь смех:
— Скажи Джесси, пусть приготовит теплые полотенца!
Эстер выскочила из комнаты в гулкую от свежей деревянной обшивки прихожую, чтобы открыть дверь. Джудит со смехом плюхнулась в кресло возле камина, где жарко пылал уголь, со словами:
— Ной… Во всей своей наготе…
Стоило двери открыться перед вымокшим до нитки священником, как пожилая экономка Джесси с обезумевшим видом бросилась к нему и принялась вытирать и укутывать его большими белыми полотенцами, приговаривая:
— Вы же до смерти простудитесь, сэр… До смерти…
Экономка и дочь изо всех сил пытались обсушить промокшего Элайджу и, невзирая на его мольбы о пощаде, заставили снять шляпу и сюртук, с которого на пол натекли целые лужи воды. Наконец преподобный вытянулся перед камином, и от облепившей тело мокрой белой рубашки потянулись струйки пара. Дочери сидели перед ним на диване, улыбаясь и стараясь не рассмеяться при виде плачевного положения отца.
В свои пятьдесят он всегда старался сохранять невозмутимый, суровый и ученый вид, который принимал и на публике, и перед своими дочерями. Однако строгость не всегда давалась ему легко. Сейчас он стоял, поджав тонкие губы и сохраняя бесстрастное выражение лица, но в глазах плясали искорки еле сдерживаемого желания посмеяться над собственной глупостью и подмоченным чувством собственного достоинства.
Жена преподобного умерла одиннадцать лет назад. Месяцы скорби после кончины обожаемой Эмили привели его в состояние холодного и пустого безразличия. Элайдже казалось, будто его разум вместе с пошатнувшейся уверенностью в непреложных истинах вздернули на огромную скрипучую дыбу, как некоего древнего мученика, и принялись бичевать и тянуть в разные стороны, пытаясь примирить веру в любящего Творца, всеведущего и всемогущего, способного освободить все человечество через познание Его любви, с ужасом и смрадом последних часов жизни жены, метавшейся в агонии, ее руганью и богохульствами, когда несчастная оказалась вырвана из жизни в возрасте тридцати шести лет.
В запертом ящике письменного стола преподобного все еще хранилась грязная порванная хлопчатая ночная рубашка, в которой умерла Эмили. Пятна давно выцвели, а сама рубашка, хоть и была выстирана и накрахмалена по указанию Элайджи, выглядела тонкой и истертой, потому что каждый день он открывал ящик, чтобы нежно прикоснуться к ней.
Эмили по-прежнему оставалась еле зажившей раной на его сердце, о которой он предпочитал не говорить. Элайджа до сих пор старался не упоминать ее имени, чтобы не разбередить эту рану, разъедавшую его изнутри обжигающим ядом, с которым ему едва удавалось справиться. Тупая боль поселилась в груди преподобного, и теперь, глядя на сидящих перед ним близняшек, он был рад слышать их смешки и видеть блестящие смышленые глаза. Совершенно одинаковые оживленные лица дочерей пробуждали в нем понимание, что пора исцелиться и выйти из сумрака, окружавшего его с момента смерти Эмили. Пожалуй, посмеяться и впрямь вполне допустимо. Допустимо даже посмеяться над своей неловкостью и уязвленным чувством собственной важности.