КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

Пазухин Алексей Михайлович

Униженно кланяясь и ступая на цыпочки, вошелъ онъ въ кабинетъ и остановился въ дверяхъ.

— Посадить его надо? — спросила Катерина Андреевна у Скосырева по-французски. — Онъ вдь чиновникъ, иметъ какой то чинъ.

— Ничего, постоитъ. Посади его, такъ онъ и зазнается, возмечтаетъ о себ, — отвчалъ Павелъ Борисовичъ и обратился къ Барашкину, кивнувъ ему головой на униженные поклоны:

— Твоя фамилія Барашкинъ?

— Такъ точно, ваше сіятельство; Акимъ Дементьевъ сынъ, Барашкинъ.

Скосыревъ улыбнулся на это „ваше сіятельство“.

— За

что же это ты меня въ сіятельство то произвелъ? Я не князь и не графъ.

— А я полагалъ, что вы сіятельный. Очень ужь благолпно кругомъ и блистательно, сіе и побудило меня предполагать, что вы титулованная особа. Молю простить за ошибку мою дерзновенную, милостивецъ мой.

— Угостили ли тебя съ дороги?

Барашкинъ зажмурилъ глаза, поднялъ голову и приложилъ руку къ сердцу.

— Сугубо угостили, благодтельный боляринъ. Ахъ, сколь прещедро и милостиво угостили! Не вкушалъ даже такихъ яствъ отъ рожденія и не пилъ такого нектара. Премилостиво угостили отъ щедротъ вашихъ.

— Ну, такъ теб тяжело стоять, сядь.

— Премного благодаренъ, сударь мой, симъ вниманіемъ и дерзаю приссть.

Приказный помстился на кончик стула, подобравъ подъ себя ноги и вставая, лишь только подымался Павелъ Борисовичъ. Павелъ Борисовичъ объяснилъ ему въ короткихъ словахъ дло, для котораго былъ призванъ, и заключилъ вопросомъ: — можетъ ли онъ, Скосыревъ, вернуть обманомъ купленную двку?

— Безпрепятственно, государь мой, ежели повести дло по закону и по форм. Двка будетъ водворена въ вашей вотчин, а управитель вашъ и купецъ Латухинъ отвтятъ по всей строгости законовъ, ибо они оба совершили уголовное преступленіе, именуемое подлогомъ.

— Ну, управителя я просто на просто отдеру на конюшн, хоть онъ и вольный, а купца я хотлъ бы оставить въ поко. Могу я это сдлать?

— Увы, сударь, нтъ! Коль скоро человкъ совершилъ беззаконный поступокъ, онъ подлежитъ суду уголовной палаты и частное лицо простить его не можетъ, за исключеніемъ лишь тхъ случаевъ, въ коихъ страдаетъ только имущественное право потерпвшаго.

— Это жаль: я не хочу губить этого Латухина.

— О, сколь похвальная и премилостивая черта истаго болярина! — восторженно замтилъ приказный. — Тогда, сударь мой, можно предложить ему добровольно возвратить обманомъ полученную вольную двицы.

— Да, такъ мы и сдлаемъ. Ты позжай къ нему и скажи ему объ этомъ. Я прощаю его за обманъ, не отдаю его подъ судъ, но ни за что и никогда не отдамъ уже ему мою двку, разъ пошелъ на обманъ. Такъ ему и скажи. Скажи также, что я готовъ замсто Надежды отдать ему любую изъ моихъ крпостныхъ, а у меня есть красавицы не хуже ея. Предупреди его, что я немедленно начну дло, если онъ заупрямится, и что онъ погубитъ себя. Отдохни тутъ до завтра, а завтра и позжай, я распоряжусь. Кстати, надо уничтожить довренность, выданную Шушерину, и немедленно выгнать его изъ моего дома. Насчетъ этого ты зайди ко мн вечеромъ, а теперь можешь идти.

Приказный всталъ, отвсилъ по поклону Павлу Борисовичу и Катерин Андреевн и вышелъ.

Слухъ о сдланномъ Шушеринымъ подлог

и о томъ, что купленную купцомъ невсту ршено возвратить, очень быстро распространился среди дворни. Сперва объ этомъ узнала, конечно, Глафира, потомъ дворецкій и его жена, у которыхъ остановился Барашкинъ, а затмъ и вся дворня. Случай этотъ сдлался „злобою дня“ среди дворни и о немъ толковали на вс лады и въ двичьихъ, и въ лакейской, и въ застольной, и въ „черной людской“. Вс прочили гибель Шушерину и радовались этому, но „купленную невсту“, какъ звали теперь вс Надю, и купца очень жалли.

— Каково ей теперь будетъ, бдной, посл хорошей то жизни! — говорили вс. — Купеческою невстой была, свадьбы, сердечная, дожидалась, а попадетъ на нашу каторгу, въ горничныя къ „бглой барын“.

Это названіе укрпилось за Катериной Андреевной, и уже дв двушки мастерицы жестоко поплатились за это названіе, подслушанное Глафирой.

— Да, пропала Надежда! — соглашались кругомъ.

Особенно жалли ее и сочувствовали ей двушки, а среди двушекъ особенно Наташа; она такъ и закипала, говоря о Над.

— Все змя наша, все она умудрилась, — говорила она про Катерину Андреевну среди подругъ. — Высосала кровь изъ насъ, такъ теперь Надю эту хочетъ замучить. Мы то вынесемъ, мы, хоть и хорошо жили при одномъ барин, все же видали, какова она есть жизнь подневольная, пробовали всего, а вдь Надежда то ничего этого не видала, а теперича купчихой уже стала, не хуже любой барышни живетъ, такъ каково ей будетъ тиранство переносить? Сгибнетъ бдная, руки на себя наложитъ.

— Зачмъ она „бглой“ то барын понадобилась.

— Поди спроси ее.

— Удивительно даже. Ну, Наташу вотъ, Дашку она изъ-за того донимала, что он къ барину близко стояли, ревновала она къ нимъ барина то, боялась, какъ бы онъ не турнулъ ее да къ нимъ опятъ не вернулся, а Надежда то эта зачмъ ей?

— У ней, у ехиды, норовъ такой, чтобы мучить, — со злобой говорила Наташа. — Ова изъ каждаго бы человка кровь пила, а особенно красивыхъ не любитъ она, зависть ее грызетъ. Охъ, двки, глупы вы вс да робки, а если-бъ вс такія, какъ я, были бы, такъ мы-бъ ей показали!...

— Что мы то съ ней сдлаемъ!

У Наташи сверкнули глаза и раздулись ноздри.

— А то бы и сдлали, чтобъ ее въ усадьб не было. Собрались бы вс, вытащили бы ночью изъ опочивальни да въ прорубь ее, окаянную, съ камнемъ на ше!..

Двушки такъ и ахнули.

— Охъ, чтой то ты говоришь, Наташа! — воскликнули нкоторыя.

— А что? — продолжала Наташа. — Нешто она не стоитъ этого? Пришла невдомо откуда, отъ мужа убжала, его погубила, дворнишку свою всю, сказываютъ, раззорила и здсь кровь пьетъ!.. Одна ей дорога въ прорубь и грха за нее не будетъ; семь пятницъ молока не пить только за такую то. Я-бъ ее, голубку, доканала одна, да откроютъ одну то, заскутъ на площади кнутомъ, а пожить еще хочется, погулять на волюшк, прежняго житья веселаго испытать. Сдлали бы вс, такъ и не открылъ бы никто. Пропала, да и все тутъ, а мы ничего не знаемъ. Можетъ, опять къ кому убжала.