КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)
Шрифт:
Къ столу подошло человкъ пять такихъ же оборванцевъ.
— Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмялся какой то мужикъ, покуривая въ уголк трубку.
— Я вижу купца хорошаго, — отвчалъ Прошка, — онъ не пожалетъ рубля на нашу артель, а мы его псней потшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!
Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.
Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.
— Люблю молодца за обычай! — весело
XX.
Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замтно охмллъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тмъ боле, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій „горюнъ“, надъ которымъ стряслась какая-нибудь бда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной „голи“, „голытьб“, которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умлъ расположить къ себ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта „голытьба“ и потому еще, что сама то она видала очень много горя.
— Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.
— Какъ же мн не плакать то, милый человкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!
— Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ теб легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы „твоимъ же добромъ теб же челомъ“, своего то нтъ.
— Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мн и такъ тяжело да нудно.
Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ гор. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе „гости“ и самъ цловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.
Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.
— Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мн безъ голубки моей! Одно теперь осталось мн — надть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рк поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу гршную... Не выдержать мн горюшка моего, не перенести!
— Чмъ самому
Вс оглянулись на него.
— Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замтилъ кто-то.
— Да какъ же не заговорить, коли человка такъ обидли? — отозвался великанъ. — Раззорили, душу вынули. Мы, срые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невсту отымутъ, близкаго человка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человкъ хлибкій, балованный, ему тяжелй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дло длай!
Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и слъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.
— Хочешь, помогу теб, купецъ?
Иванъ Анемподистовичъ съ удивленіемъ взглянулъ на великана.
— Ты?
— Да, я.
— Какимъ же манеромъ?
Великанъ оглянулся кругомъ.
— Лишнія бревна тутъ есть, — замтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесдую, а пока выпей, а ребята теб псню споютъ. И я псню то послушаю; люблю я псни хорошія.
— Знать, cталоврскія то въ скиту надоли, дядя Игнатъ? — со смхомъ спросилъ Прошка.
— Надоли и то, — добродушно усмхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ псенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мн безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вр?
— Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу , а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.
— А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.
— У тебя и табакъ больно дкій, дядя Игнатъ, — замтилъ Прошка.
Игнатъ вмсто отвта крпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.
Посредин кабака собирался между тмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то дв балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ псенниковъ и заплъ хоровую „протяжную“ псню. Это была тоскливая, за душу хватающая псня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.
— Потшь, Прошка, купца веселой! — крикнулъ Игнатъ. — Вишь, у него и безъ этой псни душа болитъ.
Прошка лихо оглянулся на хоръ, тряхнулъ головой, притопнулъ ногой, обутой въ истрепанный лапоть, и заплъ „веселую“. Затренькали балалайки, зазвенлъ бубенъ. Молодой малый въ изорванномъ армячишк, въ шапк, изъ которой торчали клочья кудели, выскочилъ на средину и пустился въ плясъ.
— Никашу бы позвать, вотъ бы сплясалъ то да сплъ для купца! — съ улыбкой обратился дядя Игнатъ къ Прошк.
— Что-жь, я добгу, приведу, — вызвался тотъ.
— А вотъ погоди. Уйдутъ „чужаки“ то, такъ мы и сбгаемъ, теперь не рука.