КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)
Шрифт:
Игнатъ подошелъ къ цловальнику и что то шепнулъ ему.
— Ладно, сейчасъ прогоню, — вполголоса отвчалъ тотъ и минутъ черезъ пять обратился къ постителямъ съ предложеніемъ оставить гостепріимное заведеніе.
— Запираться пора, ребята, спать время, ступайте съ Богомъ, ступайте! — говорилъ онъ, убирая со стойки посуду...
Часть „гостей“ поднялась, позвывая и почесываясь, и кабакъ началъ пустть; остались только Иванъ Анемподистовичъ, дядя Игнатъ, Прошка и еще пять человкъ, не считая самого цловальника и мальчика „подносчика“.
Въ начал двадцатыхъ годовъ „Митричевъ кабакъ“, расположенный подъ Симоновымъ монастыремъ за огородами, на самомъ почти берегу Москвы-рки, былъ извстенъ, какъ сборище разнаго темнаго люда, что не мшало хозяину кабачка, цловальнику Митричу, быть сыщикомъ. Онъ
Проводивъ „чужаковъ“, то есть случайныхъ постителей, не посвященныхъ въ тайны кабачка, Митричъ закрылъ окно ставнями, заперъ дверь и предоставилъ кабачокъ въ распоряженіе гостямъ, оставивъ „подносчика“, а самъ ушелъ спать въ пристройку позади кабачка.
— Вотъ теперь можно и за Никашей сбгать, — обратился дядя Игнатъ къ Прошк. — Слетай-ка, Проша, позови его.
— А придетъ?
— Эва хватилъ! Весело, что ли, одному то сидть? Поди, слезы горькія льетъ, сидючи, пригорюнимшись.
Прошка отправился черезъ задній ходъ и вернулся черезъ полчаса, сопровождаемый юношей лтъ семнадцати, восемнадцати. Какъ взглянулъ Иванъ Анемподистовичъ на этого юношу, такъ сразу и призналъ въ немъ двушку, не смотря на полумракъ, освщеннаго одною сальною свчкой кабака. И волосы у двушки были подстрижены въ скобку и держалась она лихо, размашисто, и сронмецкаго сукна казакинъ плотно стягивалъ ей грудь, а все же видно было, что это не юноша, а двица, да еще и очень хорошенькая двица, красавица. Даже лицо ея показалось Ивану Анемподистовичу знакомымъ. Изъ подъ вырза на ворот казакина виднлась красная кумачная рубашка, плотно облегающая блую нжную шею, ремень съ наборомъ стягивалъ станъ, на козловые съ красными отворотами сапоги складками спускались бархатные шаровары; въ рукахъ двушка-мальчикъ держала барашковую шапку, а на плечи, поверхъ казакина, была накинута синяя суконная чуйка, которую носятъ зажиточные крестьяне и мщане.
— Вотъ и Никаша нашъ, — обратился къ Ивану Анемподистовичу дядя Игнатъ. — Хорошій паренекъ, важеватый.
— Да это двушка, а не парень, — простодушно замтилъ Иванъ Анемподистовичъ.
Вс громко захохотали, а двушка сконфузилась немного и оглядла себя съ ногъ до головы.
— Ай, Никаша, ай, парень, за двку приняли! — проговорилъ, смясь, дядя Игнатъ.
— А пусть купецъ тронетъ меня, пусть заднетъ, такъ я и покажу ему, какой я есть парень! — задорно проговорила двушка. — Кулака онъ моего не пробовалъ, потому такъ и говоритъ.
— Ха, ха, ха! — захохотали кругомъ. — Ай, парень, молодца!
Дядя Игнатъ съ улыбкой смотрлъ на двушку и потомъ сказалъ ей:
— А вдь тебя, двица, всякій признаетъ такъ то, прямо. Въ чуйк ежели, такъ не такъ примтно. Нутка, наднь чуйку то.
Двушка повиновалась. Въ чуйк съ поднятымъ воротникомъ и въ шапк, надвинутой на уши, сходство съ мальчикомъ лтъ семнадцати было полное; на самомъ дл двушк было боле.
— Вотъ, такъ хорошо, — одобрилъ дядя Игнатъ. — Ты, двушка, такъ и ходи, ежели придется на народъ показаться. Врно, господинъ купецъ,
— Да, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Но зачмъ эта машкарада понадобилась?
— Да ужъ такъ, нужно. Подсаживайся къ намъ, двонька, дло у насъ съ купцомъ то выйдетъ, глядишь — у васъ одинъ и тотъ же ворогъ, по однимъ слдамъ идти вамъ придется.
— Какъ? — съ удивленіемъ перебила двушка и, сбросивъ чуйку, сла за столъ.
— А вотъ такъ.
Дядя Игнатъ, въ которомъ читатели, быть можетъ, узнали бжавшаго въ раскольничьи скиты старосту покойнаго Луки Ивановича Коровайцева, обратился къ Латухину и разсказалъ ему, кто онъ и кто эта двушка.
Двушка эта была Наташа, краса Скосыревскаго хора и его подруга. Скрывшись отъ конвоирующаго ее мужика, Наташа пробралась въ Москву безъ опредленной цли, безъ гроша денегъ, безъ всякаго вида, остриженная по вол Катерины Андреевны, что длало ее опозоренной, клеймило, какъ виноватую, ибо въ то время двушекъ и женщинъ стригли только именно за вину. Ночью пробралась она во дворъ Скосыревскаго дома, чтобы взглянуть на свое старое пепелище, гд прошло столько веселыхъ безпечныхъ дней, гд она видла счастье, хотя видла и неволю со всми ея тяжелыми особенностями. Во двор она наткнулась на Порфирія, который состоялъ снова въ бгахъ, но заходилъ къ дворн, зная, что его не выдадутъ. Со слезами разсказала Наташа барскому камердинеру свое горе и высказала свою неукротимую злобу къ новой барын.
– — Не знаю, что со мной будетъ, Порфиша, — заключила она разсказъ, — а только мн не жить! Погибну я, какъ ни на есть, да только хотлось бы мн сперва мучительницу мою извести, ворога моего лютаго доконать и ужъ доконаю я ее, достану!...
Тогда Порфирій разсказалъ Наташ, что въ Москв бродятъ и скрываются раззоренные дворовые и мужики Коровайцева, у которыхъ одна цль съ Наташей, которые считаютъ Катерину Андреевну виновницей ихъ несчастія, раззоренія, которую клянутъ за гибель барина и которой хотятъ отомстить во что бы то ни стало. Порфирій, скрываясь въ качеств бглаго, познакомился въ разныхъ притонахъ съ этими мужиками и дворовыми и отвелъ къ нимъ Наташу. Великанъ Игнатъ сразу принялъ ее подъ свое покровительство и объявилъ, что ненавистницу ея онъ ей добудетъ, что онъ самъ и его товарищи точатъ на нее зубы и собираются навстить ее на новомъ гнзд. Для этой цли дядя Игнатъ покинулъ на время раскольничій скитъ, гд онъ нашелъ пріютъ съ семьею, и для этой цли сплотились раззоренные мужики покойнаго Луки Ивановича Коровайцева. Наташа являлась кладомъ для Игната и его товарищей: она знала образъ жизни барыни, она знала порядки въ дом Скосырева и отлично могла „подвести“ мужиковъ.
— Будь ты нашей атаманшей, двонька, — говорилъ Наташ Игнатъ, — а какъ у тебя коса твоя русая обрзана нашею ненавистницей, такъ теб складне за парня слыть, да и намъ удобне. Будь ты Никашей, а не Наташей, такъ мы тебя и прославимъ.
Наташа охотно преобразилась и вся отдалась завтной цли — отомстить Катерин Андреевн.
Умный, хитрый, подъ лаской простодушія и неуклюжести дядя Игнатъ понялъ, что ставшая во глав шайки удалыхъ добрыхъ молодцевъ красавица двушка вдохновитъ эту шайку, подыметъ ея духъ, тмъ боле, что какъ разъ в это время на юг Россіи, въ Черниговской губерніи, гремла подвигами извстная авантюристка „атаманъ Груня“ , поднявшая до этого цлыхъ три станицы на Дону. Слава объ „атаман Грун“ дошла до Москвы и о храброй, безпощадной съ врагами атаманш ходили легенды въ народ. Какъ разъ во время было появленіе двушки во глав шайки и здсь, въ Московской губерніи, а у дяди Игната были широкіе и опредленные планы. Онъ не ошибся въ разсчетахъ и вокругъ Наташи группировалась уже значительная толпа смлыхъ авантюристовъ, разбитыхъ на небольшія партіи.
Все это, за исключеніемъ своихъ плановъ, и разсказалъ дядя Игнатъ Ивану Анемподистовичу.
— И выходитъ, купецъ, что горевать теб не пошто, а надо дло длать, — заключилъ онъ.
— Какое?
— А такое, чтобы невсту твою у „бглой барыни“ выкрасть. И ежели ты не хочешь, чтобы невсту твою барыня лихая замучила, такъ медлить теб нечего. Самъ ты не ходи, намъ ты не требуешься, а ежели хочешь, такъ деньгами намъ помоги. Не жаль?
— Все отдалъ бы, братцы, да что выйдетъ изъ того, что я украду мою Наденьку? Опять отнимутъ и еще пуще ей горя прибавится.