КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

Пазухин Алексей Михайлович

— Я тебя, старый дуракъ, въ пастухи отдамъ! — загремлъ Павелъ Борисовичъ на дворецкаго.— У тебя тамъ бродяги какіе то на двор проживаютъ, народъ мутятъ, а ты ничего не знаешь, скотъ!.. Переписать всхъ тхъ, которые его слушали, и списокъ подать мн, а Прошк выдать десять рублей. Ступай вонъ, болванъ, и жди меня!

Все общество заволновалось и заговорило разомъ, когда ушелъ дворецкій. Француженк, которой перевели слова дворецкаго, Батулинъ подавалъ воды и спирта; помщики пожимали плечами и подавали совты, одинъ другаго нелпе.

— Надо допросить этого парня и отправить его въ городъ подъ строгимъ карауломъ, — сказалъ Черемисовъ. — Это превосходно, что онъ пойманъ: теперь переловятъ и всхъ остальныхъ по его указанію.

—

Допросить его подъ розгами? — спросилъ Скосыревъ.

— Предоставь это судьямъ.

— А, вздоръ! Я безъ всякаго суда допрошу его и самъ переловлю эту шайку. Хочешь взглянуть на него?

Посмотрть задержаннаго захотли вс, и Павелъ Борисовичъ приказалъ ввести его въ пріемную комнату, куда и вышло все общество. Два охотника ввели бродягу. Это былъ молодой еще черноволосый парень съ дерзкимъ взглядомъ бойкихъ черныхъ глазъ, чисто одтый, похожій на зажиточнаго торговаго крестьянина или прасола [29] . Съ завязанными назадъ руками, немного помятый во время ареста, онъ смло вошелъ въ барскіе покои и остановился въ дверяхъ, дерзко окинувъ всхъ взглядомъ.

29

(устар.) оптовый скупщик скота и разных припасов (обычно мяса, рыбы) для перепродажи.

— Кто ты такой? — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ.

— Человкъ.

— Какъ зовутъ тебя, спрашиваю я?

— Зовутъ зовуткой, а величаютъ уткой. Сегодня зовутъ и завтра зовутъ.

— А, ты не хочешь отвчать? Ну, братъ, у меня заговоришь! Приготовить тамъ розогъ!

Парень тряхнулъ головой.

— Смотри, баринъ, худа бы не было, — проговорилъ онъ. — Теб допрашивать не положено, на это судъ есть. Сказать я ничего не скажу, хоть до смерти задери, а теб хлопоты.

— Не заботься обо мн, а вотъ посмотримъ, что ты заговоришь сейчасъ у меня. Уведите его, я сейчасъ приду.

Парня допросили, но онъ не произнесъ ни единаго слова, не издалъ ни звука. Его связаннаго посадили въ амбаръ и поставили двухъ караульныхъ.

Долго еще сидли вс посл поздняго ужина въ столовой и разговаривали о происшедшемъ. Катерина Андреевна ршила немедленно перехать на жительство въ Москву и оставаться тамъ до тхъ поръ, пока не переловятъ всю шайку. На двор оставили усиленную стражу, всхъ тхъ, которые слушали неизвстнаго парня и не донесли о немъ барину, строго допросили и тоже заперли, кого въ амбары, кого въ чуланахъ и флигеляхъ. Въ числ такихъ „совращенныхъ“, какъ назвалъ ихъ Батулинъ, были дв горничныя Катерины Андреевны. Он показали на строгомъ допрос „съ пристрастіемъ“, что неизвстный бродяга говорилъ имъ о разныхъ льготахъ и наградахъ, ежели он въ назначенный день тихонько отопрутъ двери въ барскія комнаты и подсыплютъ въ кушанье ужинающихъ въ людской даннаго имъ порошка. Порошокъ этотъ, бураго цвта съ сильнымъ прянымъ запахомъ, былъ спрятанъ горничными за чулки. Обо всемъ случившемся Павелъ Борисовичъ написалъ донесеніе исправнику и немедленно послалъ съ этимъ донесеніемъ верховаго.

— Не бойся, моя милая, все это пустяки, — успокоивалъ Павелъ Борисовичъ Катерину Андреевну, когда гости разошлись по своимъ комнатамъ. — Моихъ людишекъ я завтра же отправлю въ городъ и прикажу сослать, а всю эту сволочь, конечно, переловятъ теперь. Если пойманный бродяга ничего не сказалъ мн, такъ на допрос то въ суд онъ все скажетъ: пытки вдь только на бумаг запрещены, а съ такими господами на самомъ дл не церемонятся и узнаютъ все. Наконецъ, мы немедленно удемъ въ Москву, если ты боишься.

— Ахъ, очень боюсь! — проговорила Катерина Андреевна, прижимаясь къ Скосыреву. — Это такъ страшно, такъ страшно!.. Я уврена, что эта атаманша наша бглая Наташка, и она мн

хочетъ мстить. Я боюсь, мой милый, спать боюсь, довряться двкамъ, он вс противъ меня, я имъ поперекъ горла встала!...

— Ну, такъ успокойся же: я завтра отвезу тебя въ Москву и перемню весь твой штатъ. Смшно, мой другъ, бояться какой-то дурацкой шайки пьяныхъ бродягъ, когда у насъ кругомъ такая дворня!

— Готовая продать насъ за грошъ! — добавила Катерина Андреевна.

„Этого не было прежде“, — подумалъ Павелъ Борисовичъ и вздохнулъ. Какъ онъ ни любилъ Катерину Андреевну, но онъ долженъ былъ сознаться, что она слишкомъ безчеловчно и круто обошлась съ его прежними фаворитами и особенно фаворитками. Онъ понималъ, что это длалось Катериной Андреевной для собственнаго огражденія съ одной стороны, и для того, чтобы заявить себя полновластною хозяйкой — съ другой, но онъ не могъ одобрить теперь этого. Онъ не былъ „сантиментальнымъ бариномъ“, какъ нкоторые изъ его сосдей, онъ былъ строгъ и иногда даже жестокъ, но въ немъ люди его видли барина, „отца-кормильца“, и, не замчая его жестокости, любили въ немъ справедливость, широкій барскій размахъ, щедрость, между тмъ какъ въ Катерин Андреевн они видли чужую, видли „бглую жену“, погубившую своего мужа и раззорившую вотчину для того, чтобы придти въ богатый, привольный домъ ихъ барина и заводить тутъ свои порядки. Не могла простить дворня Катерин Андреевн и ея презрительное отношеніе, брезгливость ко всмъ лучшимъ людямъ Павла Борисовича, какъ не могла простить, напримръ, неограниченной власти Глафиры, бабы злой, сварливой, властолюбивой и жестокой. Все это отлично видлъ и понималъ Павелъ Борисовичъ, но ничего не могъ сдлать, сильно любя Катерину Андреевну, готовый для нея на все. Онъ откладывалъ проявленіе своей власти до того времени, когда Катерина Андреевна будетъ его женою. Тогда она уже не уйдетъ отъ него, не броситъ его, и тогда онъ понемногу затянетъ поводья, а пока онъ все прощаетъ ей.

Вотъ и невсту у Латухина онъ отнялъ по настоянію Катерины Андреевны, а ему жаль и Латухина, и эту красавицу Надю, которая плачетъ, не осушая глазъ. Ее не обижаетъ Катерина Андреевна; „купленная невста“ живетъ въ дом барина какъ гостья, даже двочка къ ней приставлена для услугъ, но это длается ради Черемисова, который влюбленъ въ Надю. Онъ, положимъ, не требуетъ у Катерины, чтобы она „склоняла“ Надю полюбить его, но Катерина Андреевна добровольно длаетъ это, а откажись Черемисовъ отъ Нади окончательно, узжай, такъ Над будетъ то же, что и Наташ, хотя бы потому, что она очень хороша собою. Не любитъ Катерина Андреевна хорошенькихъ, ахъ, какъ не любитъ!.. Да и любитъ ли она вообще кого нибудь? Надъ этимъ вопросомъ Павелъ Борисовичъ задумался теперь, лаская свою „богиню“.

XXIII.

Катерина Андреевна, увидавъ, что Павелъ Борисовичъ задумался, встала со своего мста и сла на ручку его кресла.

— О чемъ ты задумался? — спросила она, обвивая шею Павла Борисовича рукою и заглядывая ему въ лицо.

Онъ очнулся.

— Такъ, милая, ни о чемъ. Ты очень меня любишь?

— Разв объ этомъ надо спрашивать? — съ ласковымъ укоромъ проговорила Катерина Андреевна. — Зачмъ ты говоришь это?

— Да такъ. Я вдь не первой молодости, мн до пятидесяти годковъ недалеко, а ты только что распустилась, какъ пышная роза…

— А мой Лука Осиповичъ разв молоденькій былъ? И не молодъ, и не уменъ, и бденъ.

— Такъ вдь ты и не любила его.

— Разв его можно равнять съ тобою? Да и почему это ты завелъ этотъ разговоръ?

— Такъ... Я вотъ сидлъ тутъ и думалъ...

— О чемъ?

— О теб все. Ты меня прости, если я скажу теб что нибудь непріятное, но мн хочется поговорить съ тобою по душ наканун, такъ сказать, нашей свадьбы, когда мы свяжемъ уже себя крпкими узами.

— Ну, ну, поговори, поговори, это очень любопытно.