Кузница Тьмы

Эриксон Стивен

У него осталось мало воспоминаний о пути в Харкенас. Отобрали нож и оставили здесь; после посещения целого полчища целителей, хватавших его руками и тяжко вздыхавших, его навещали только слуги со сменой еды и напитков. Чаще всего они уносили предыдущие порции едва тронутыми. Одна, молодая женщина, если судить по голосу, предложила ему ванну; он захохотал, слишком опустошенный, чтобы сожалеть о своей жестокости, и звук убегающих ног только вынудил его хохотать еще злее.

В лишенном слез мире художнику не осталось занятия, не осталось цели, за которую стоит держаться.

Тоска была бы мучением достаточным, чтобы питать творческие импульсы - но он не ощущал тоски. Неведомые окружающим желания предложили бы палитру бесчисленных оттенков, но он не желал ничего. Ощущение чуда, от которого дрогнет кисть... Чудеса умерли в его душе. Его предали все таланты, вплетенные в жилы и втертые в кости, и ныне, отрезанный от нитей света, он разделил тьму с неживыми богами, и комната действительно стала могилой, как подобает такому обитателю.

Он сидел на койке и рисовал в воздухе пальцем, проводя линии черного, переплетенные с нитями серого, давая форму скрипящей снизу сетке. Но мало таланта нужно для точного отражения. Перенос банальной реальности на холст или доску делает горьким малейший проблеск мастерства; словно совершенные мазки и навязчивые детали могут вместить в себе что-то кроме технической ловкости, явить глубину... Он знал, что это не так, и негодование вздымалось мутными волнами на поверхность распадающейся души, вялое, однако напоминающее о жизни.

В оставшемся позади мире художник должен крепко связывать негодование и засовывать в прочный мешок, протирая ветошью места, в коих негодование просочилось наружу. Выпустить его - напасть на творца и запечатленную персону; у него не хватало воли и смелости, одна мысль вызывала упадок сил.

Он погрузился в безумие - там, в комнате, которую не решается навестить память. Впрочем, он не был уверен, что вообще ее покинул. Слепота сделала загадкой всё, чего не касаются руки. Он решил выжидать и рисовать звуки на единственном оставшемся холсте, на эфемерных стенах склепа: потрескивания и отдаленное эхо; приглушенные шаги проходящих мимо двери, столь торопливые и столь жалкие; унылые повторения вдохов, гневный стук сердца; вялые приливы и отливы крови в венах.

Все оттенки черного и серого на невещественных, но совершенно непреодолимых стенах слепоты.

Завершив идеальное отображение комнаты, он потянется к миру снаружи - бродить по коридорам, запечатлевая всё. "Приходит новая история, друзья. История, видимая слепцом. Я найду Райза Херата, подарившему нам чудную версию истории - рассказы молчуна. Найду Галлана, который поет неслышно и бродит, никем не замеченный. Вместе мы пойдем на поиски подходящей нам аудитории: равнодушных. Так мы приведем мир к совершенству и воздвигнем для потомства великий монумент глупости.

Вижу башни и шпили. Вижу дерзкие мосты и дворцы привилегированных. Вижу леса, в которых знать охотится и вешает за шеи браконьеров. Вижу драгоценные камни и монеты, груды в охраняемых крепостях; на стенах встали рьяные ораторы, выкрикивающие вниз лозунги о суете сует. Вижу, как ложь возвращается к ним пламенными языками

мщения. Вижу грядущее, оно полно пепла, пруды покрыты сажей, виселицы трещат от перегруза. Всё, что вижу - нарисую.

Историкам нечего сказать, так что пусть молчат.

И рыдающий поэт пусть уйдет прочь, скрывая отсутствие слез.

И всё кончается".

Он услышал свой смех, тихий и хриплый, и начертил его пальцем - извилистые, неровные линии. Мазки повисли в темноте, медленно выцветая, пока угасало эхо.

Слепец рисует историю. Безголосый историк гримасничает, изображая рассказ. Поэт отвлечен музыкой и танцует не в такт. Нет ритма в мазках кисти. Нет начала и нет конца сказки. Нет красоты в песне.

"Вот так оно идет.

Друзья мои, так оно идет".

У врат Цитадели Хиш Тулла и Грип Галас обнаружили троих офицеров Аномандера. Келларас, Датенар и Празек облачились для битвы. Пока Грип выводил из стойла коня Аномандера, Хиш Тулла держалась в стороне от домовых клинков.

Они также молчали. Только Келларас стал эбеновым после посещения Палаты Ночи и, кажется, это родило напряжение, словно верность другу была не толще кожи.

Грип быстро вернулся со скакунами, Аномандера и своим.
– Их оставили под седлами, - объяснил он.

– Тревога - порок, который никому не нравится, но всякому ведом.

Датенар удивленно хмыкнул.
– Подождите конца мира, миледи, и тогда даже конюхи потеряют сон.
– Он широко повел рукой.
– Взгляните на беспорядок этого дворика и вообразите: то же творится по всему Куральд Галайну. Много раз думал я о гражданской войне, но не воображал ее полной такого смущения.

– Именно потеря уверенности заставляет вас хвататься за меч, - заметила Хиш Тулла.
– Мы наносим удар, когда оказываемся в месте страха.

Не успел Датенар ответить, как появился лорд Аномандер и пошел к ним, рассеянно пробивая прямой путь, расталкивая неровные ряды во дворе. Подойдя, сразу схватился за узду.

– Капитаны, - сказал он своим клинкам, - скачите к югу, в Легион Хастов. Будьте с ним в марше на Харкенас. Потребуйте у Торас Редоне разбить лагерь к северу от стен и заняться снабжением.

Хиш смотрела, как трое мужчин вскакивают в седла и уезжают, не тратя слов.

– Теперь, Грип...

– Я хочу с вами поговорить, - прервала Хиш.

Аномандер заколебался, вздохнул.
– Хорошо. Я не хотел быть грубым, госпожа Хиш, но я желаю отыскать Андариста и не могу предугадать, сколь долго буду вне Харкенаса. Отсюда и спешка.

– А также страх одиночества, да, лорд Аномандер?

Тот нахмурился.

– Грип рассказал вам о желании быть со мной, но вы отказали. Я ничего не просила у вас, владыка, до сего момента. И вот я стою, умоляя. Разве мало он сделал для вас? Не отдал ли он всю жизнь вам на службу?

Грип шагнул к ней с несчастным лицом.
– Любимая...