Легион
Шрифт:
4. ЛАБИРИНТ
Открыла глаза - и белый безжалостный свет... Высадка на Гианте. Мы десантная группа, черные на белом, и надо смести все огнем, пока не смели нас...
Она засмеялась. Короткий безрадостный смех, ведь после Гианта был Ивхар и был Ордален. Я помню - значит я существую, а если я существую, это значит, надо идти.
И она поднялась и пошла, черная на белом, и нет ни земли, ни неба, только безжалостное сияние и блестящая твердь под ногами.
– Алек!
– закричала она.
– Альд!
– и слова угасли у самых губ, истаяли как дымок.
–
– кричала она.
– Альд!
– но ни ответа, ни эха, и что-то толкнуло в грудь изнутри - холодный, костлявенький кулачок. Страх? подумала она, неужели страх?
– и это было приятно, человеческое и живое: если страшно - значит, есть что терять.
И она пошла скорей, потому что страх все толкал изнутри, и ей не хотелось его терять. Облегчение новизны: все остальное было, и можно все угадать наперед, даже то, чего не было, и чего нельзя угадать.
Но и в этом тоже нет новизны: крик, гаснущий прямо у губ, и затихающий робкий страх.
Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка "Арит", тихоход планетарной охраны. И нежность: как я его любила!
Всего-навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по зачету...
Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка в начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но как я могла не стрелять, если была жива и генераторы были заряжены к залпу? Мы потеряли ход, и корабль горел, но огонь еще не дошел до боевого отсека, и цель сидела как раз на кружке наводки. Райдер - линкор класса ноль, ох, какая роскошная цель, он вспух далеким облачком света, и в нас всадили очередной залп.
– Как я могла уцелеть?
– спросила она себя.
– Мы были в скафандрах, но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И все-таки я плыла среди звезд, и голос О'Брайена глухо метался в шлеме. Мой первый помощник, вечный сержант, проклятие всех командиров. В бою он держался, как надо, а теперь он меня поливал, полоскал в ядовитом настое ругательств, я даже не понимала, что он говорит, знала только: нельзя отвечать, и мне стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда ведь не было страха, только тоска, потому что погиб мой корабль и умерли все, с кем я прослужила полгода, потому что я не могла не стрелять, хоть и знала, что убиваю нас всех, и знала, что это случиться еще не однажды: я буду любить корабли и людей, и буду стрелять и стрелять, убивая всех нас...
– Алек!
– кричала она.
– Альд!
– и слова угасали у самых губ, и только белое и пустое...
– Что я такое?
– спросила она себя.
– Неужели я только затем, чтобы драться и убивать?
– Я - женщина, - сказала она себе.
– Я - женщина!
– закричала она, и слова угасали у самых губ.
– Я - женщина, - прошептала она и прикоснулась к груди.
Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел, защищая от боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира, сбросить его и стать тем, что я есть.
И безумный страх: мундир - это и есть я сама. Страшнее, чем потерять
– Алек!
– кричала она.
– Альд! Я найду их, и мы прорвемся.
– Мы прорвемся, - сказала она себе, - и я отыщу того, кто это придумал. Бог или черт, - сказала она себе, - но он мне заплатит за то, что я существую.
Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота... Уже? Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он один...
– Инта!
– сказал он.
– Альд!
– Инта!
– взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без нее!
– Я не могу без нее!
– закричало в нем, и он рванулся назад, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним, мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг него, и тут он увидел ее - черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем Нигде.
Она побежала к нему.
Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль, а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.
Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность... Эти отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы? подумал он, но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир - неподатливое и ледяное, словно под этим нет тела.
– Погоди, - тихонько сказала Инта.
– Погоди, - сказала она торопливо, и мундир раскололся и стек с нее.
В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и белый звездчатый шрам под плечом.
Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить, потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей минутки, и когда они все дожгли, она ушла.
И мундир проглотил ее.
И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня мундира, как стена, разделила их.
– Прости, - сказала она устало, - я только то, что я есть.
– А что ты есть?
– вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый; спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что-то от той, неистовой и беспощадной.
– Урод, - спокойно сказала она.
– Военный в одиннадцатом поколении.