Личный дневник моей фиктивной жены
Шрифт:
— С чего вы взяли, Алексей Корф?
«Алексей Корф» — так ко мне никто не обращался. И это тоже меня обескуражило. Я для всех уже давно был или Алексей Владимирович, или без отчества для самых близких. По фамилии ко мне обращались разве что в лихие годы. Это тогда мы любили, когда нас именовали гордо и по фамилиям, чтобы каждая собака знала, кто каким районом заправляет. Каждый подвал, ресторан, палатка на рынке знала, кто их крышует. Достаточно было произнести: «Баршай» или «Корф», и уже ни у кого не возникало вопросов. И я со сладкой горечью вспомнил те самые времена, наши золотые времена малиновых пиджаков. Я вспомнил, как мы с Баршаем первый раз братались, а перед тем у нас с ним было пять стрелок. Мы сидели за шикарно накрытым столом, ломившимся от яств и напитков, в дорогом и знаменитом тогда
— Вы не умеете курить, это видно. Дайте сюда ненавистную сигарету, вам не идёт. Вон кашляете как! — И я выхватил у неё сигарету, затушил. О чём тут же пожалел…
— Знаешь, дорогой, я тебе не Ника! Это ей ты мог помыкать, как тебе заблагорассудится! И больше никогда не смей за меня решать, что я должна делать, а что нет!
— И давно мы перешли на ты?
— Давно, Алёша. С тех самых пор, как ты начал портить жизнь моей лучшей и единственной подруги. Имей ввиду, если ты выйдешь сухим из воды, я этого так не оставлю. Илларион Львович, вы слышите?! Я сама тогда накажу вашего драгоценного Корфа, если его не накажет Российский суд.
Обстановка накалилась до нельзя. Все, прощающиеся с Вероникой, смотрели в недоумении на нашу с рыжей девицей перепалку и ждали окончания. Не знаю, чем бы закончилось сие действие, если бы не майор Лёвушкин.
— Маргарита Эдуардовна, не советую вам при мне делать столь смелые заявления. Вы хоть и находитесь в моём подразделении под программой по защите свидетелей, прав вам дополнительных это не даёт. Чаша моего терпения по отношению к вам очень скоро переполнится. Что тогда вы будете делать, фрау Ротенберг, звонить в родную Германию? Мы не будем судить Алексея Владимировича, как бы вам того не хотелось. Я уже неоднократно призывал вас к разуму, объяснял, что у следствия нет улик, доказательств причастности Алексея к гибели его супруги. Мы ищем и намерены найти истинного убийцу. Вас это удовлетворит?
Маргарита Эдуардовна скривила недовольно лицо, скрестила руки на груди и демонстративно отвернулась от нас с Илларионом, поставив незримо точку в нашем разговоре. И мы все снова продолжили провожать Веронику в последний путь.
— Почему фрау Ротенберг, майор?
— Ааа, ну её! Лёша, эта рыжая фурия уже всю кровь мою выпила. Если бы не следствие, давно бы я её уже депортировал на историческую родину в Германию. Она же у нас вся такая богемная, благородного происхождения, неприкосновенная. Зато сама! — И Илларион Львович, которого я всегда видел сосредоточенным, деловым, серьёзным, спокойным, истерически схватился руками за волосы, его лицо исказила злость вперемешку с отчаянием. А я негромко рассмеялся.
— Надо же, нашёлся кто-то, кто выводит майора Лёвушкина из себя сильнее, чем я.
— Брось ты. Что было, между нами, то быльем поросло. Долго ведь я тогда потом ещё копался в твоём деле, так что истину знаю. Но если бы не твой адвокат Вяземский, сел бы тогда надолго, сам знаешь.
— Слава Богу, я могу теперь спать спокойно, что моя совесть чиста перед законом. Значит, фрау из Германии. Очень интересно. То у моей жены не было вообще подруг, то теперь есть фрау из Германии. А вы проверяли эту Ротенберг?
— Мог бы и не задавать мне такие вопросы. Конечно, проверяли. Чиста, ни одного пятнышка нет в биографии. Кстати, запись того вашего с Павлом Баршаем диалога нам любезно предоставила фрау.
— А откуда у неё взялась эта сфабрикованная запись?
— Маргарите Эдуардовне запись прислал неизвестный на электронную почту накануне случившейся трагедии.
— Дело ясное, что дело тёмное. Я прямо чувствую себя большим человек — против меня разворачивается такая нешуточная масштабная военная операция.
— Нам точно не до шуток. У меня много было глухарей, но, чтобы так… Черта с два.
— Да, вы, майор, ругаться умеете. Свят, свят. А я уж думал, над вами светится нимб высоко интеллигентного и воспитанного человека.
— Но, но! Поговорите мне ещё, главный жулик! Это я ещё из вас не выбивал чистуху и пальчики не откатывал ваши. А там того и гляди, упакуем вас и закроем!
— Илларион Львович! И где вы набрались сей жаргонщины? Вы меня ещё редиской назвали бы!
— Алексей Владимирович, редиска — это уже архаизм. Вы бы поработали с моё в правоохранительных органах, пообщались с законниками, и моего хуже заговорили.
И мы с майором от души рассмеялись. А я и не заметил, как мы все уже подошли к могиле Вероники.
Мы стояли лицом к лицу друг с другом эдаким полукругом. А на дне неглубоко вырытой могилы сквозь припорошенный первый осенний снег алели вышитые розы вишнёвого цвета с золотыми стеблями и лепестками гроба Вероники. Я посмотрел на вбитый в могилу крест, содрогнулся и встретился взглядом с ней — Ника смотрела на меня с фотографии, словно живая, улыбалась своей искренней, лучистой и доброй улыбкой. И я заплакал, не таясь. Даже сквозь слёзы я видел, как меня теперь уже не с ненавистью, а с интересом изучает фрау Ротенберг. Мне совсем не нравилось, что поток моих душевных переживаний постоянно прерывается наглым и бестактным вниманием со стороны Маргариты Эдуардовны. Она будто специально меня испытывала и не давала, как положено вылиться моему горю. И ещё больше мне было неловко, неудобно и стыдно перед любимой Никой, что, стоя на её похоронах, я гораздо больше занят в мыслях о другой, об этой немецкой подруге. Голубь. Белый голубь откуда-то неожиданно прилетел, появился из воздуха и, воркуя, сел на фотографию Вероники. Небо вдруг просветлело, и выглянуло робкое едва тёплое солнце, согревая меня уже порядком продрогшего. Дождь успокоился, и от крупиц мокрого мерзкого снега не осталось и следа. Я сразу понял, что это благой знак. Потому что Ника очень любила голубей, подкармливала их. Особенно, когда она встречала голубей в каком-нибудь храме. Любимая всегда говорила, что голуби — священные птицы, единственные птицы, кому открыты врата рая. Все кроме меня из присутствующих уже бросили по горсти земли на надгробие, сложили свои цветы, а я всё любовался белым голубем и фотографией Вероники. Я и не заметил, как мы остались…втроём: я, Ника и чертова Маргарита Эдуардовна. Я вспомнил, что у меня остался в кармане пальто кусок булки от сэндвича, недоеденного на днях, вытащил его и, подойдя ближе к кресту, к кромке могилы, протянул его голубю. Голубь несмело наклонился, посмотрел мне в глаза, взял клювом кусок булки и взмыл высоко в небо…
***
— Алексей, Лёша, вы нас слышите. Эй. Очнитесь! Я, конечно, мечтаю вас наказать, как следует, но умирать вам пока рано!
Маргарита била меня своими хрупкими руками всё в тех же чёрных перчатках с множеством пуговиц, но только, не как в первый раз с ненавистью, а теперь с тревогой, пытаясь привести в чувства. Она пыталась поднять мою обмякшую тяжёлую тушу, но ей это было просто не под силу. Сквозь какую-то пелену на глазах и клубы дыма я видел, как фрау Ротенберг мечется возле меня, кому-то что-то судорожно говорит и требует, требует. Голова снова гудела. Я не чувствовал собственного тела, не мог пошевелить ни руками, ни ногами. И, казалось, что меня оглушили. Правда, сквозь это оглушение до меня иногда доносились обрывки фраз…
— Илларион, я, конечно, попила немало вашей крови, как вы выражаетесь. Но я настаиваю! Сделайте же что-нибудь.
— Маргарита, я сделал всё, что только возможно! Скорая едет. Я вызвал спецов. Место преступления мы огородили! Что ещё вы от меня хотите?!
— Пашка, да что же за напасть такая на Алёшу нашего? Хорошо хоть, больше никто не пострадал.
— Олег, я не поняла, а поминки будут?
— Настя, ты правда идиотка или прикидываешься? Какие, мать их, поминки?! Гроб взорвали, взорвали!