Ликвидация
Шрифт:
– С вещами на выход…
Тяжелая дверь захлопнулась за Гоцманом.
– Все, теперь уж с концами, - пророчили пессимисты.
– Наоборот, выпустят да еще и повысят!
– предрекали оптимисты.
– Во бардак, - философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи.
– Это ж додуматься надо было - Давида Марковича посадить!… Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…
Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину,
– Дава Маркович!… - Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо.
– Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?
– Насовсем, тетя Песя, - хрипло успокоил Гоцман.
– Все нормально… И с носом тоже.
– А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?
– Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.
Тетя Песя, облегченно рыдая, скинула с корзины тряпицу:
– Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…
– Спасибо, тетя Песя…
– Вот только папиросы не нашла, - частила тетя Песя, - Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?…
Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем - спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…
Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.
– Сидит!
– тревожно зашипела она, тыча пальцем в чужака.
– Пришел с раннего утра, сказал - до вас. Ничего не отвечает, меня не слушает - сидит!… И колбасой воняет. То он продавать приехал или как раз менять?… А на шо?…
Гоцман взял селянина за плечо, сильно его встряхнул. Тот разлепил маленькие мутные глазки.
– А я сижу тут. Вас нет, - сообщил он сонным баском.
– Ты кто?
– Кто? Я?… Дядя Давид, я ж Рома. Сын тёти Рахили.
– А-а… - понимающе отозвался Гоцман. Отстранив Рому, он сорвал с замка сургучную печать, открыл дверь. Снял пиджак, гимнастерку. Склонившись
Бреясь, Гоцман морщился от боли, когда острый золингеновский клинок касался подсохших ран. И косился через окно на галерею. В открытую форточку плеснул вкрадчивый голос тети Песи:
– Ромочка, а шо от вас так колбасой разит?… А покажите на глазочек. Я посмотрела бы даже из интереса… Ой!… - Голос тети Песи резко взмыл вверх, и Гоцман понял, что на горизонте появился Эммик.
– Это ты так на Привозе, да?
– Мама, я забыл немного денег.
– Голос Эммика звучал виновато и шел откуда-то снизу, видимо, он поднимался на галерею.
– Это ты так выбираешь синенькие, да?… Мама со двора - а ты опять за кобелиное?!
– Мама, через вас нам жизни нет!
– вступила в диалог невидимая Циля.
– Шо вы наше счастье переехали?!
– И перееду! Выкралась тут, ждет! Жульетта на балконе!… Он на Привоз ушел за синенькими! И где тот Привоз, где те синенькие?!
Осмотрев себя в зеркало, Гоцман остался на этот раз доволен по крайней мере тем, что чисто выбрит. Открыв дверь на галерею, он втащил в комнату притихшего Рому, который с интересом вслушивался в перебранку, и кинул его мешок в угол.
– А шо в такую даль торговать приехал?
– поинтересовался Гоцман, стягивая сапоги и разминая усталые ноги.
– Та у нас там в Гораевке нету цен, - неохотно пояснил детина.
– Все ж порушили. Грошей у людей нема. А шо у вас с носом?
– Как там тетя Рахиль?
– пропустил вопрос мимо ушей Гоцман.
– Та ниче… - Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.
– Как немцев пережили?
– Та ниче…
– Не воевал?
– Мона ж с Ариком ушли на войну, - пробормотал уже в полусне Рома, - а я остался.
– Живы? Мона с Ариком?
– Не… - всхрапнул Рома.
– Убили… одного под Варшавой, второго под этим… под Данцигом…
Гоцман продолжал разглядывать себя в зеркало, Максименко знал, как бить, но все же недоработал - лицо скоро заживет. Только вот нос… Давид увлекся критическим созерцанием своего носа и едва не пропустил знакомый женский голос, прозвучавший на фоне перебранки соседей тихо, но внятно:
– Извините, пожалуйста, Давид Маркович здесь живет?…
«Нора!…» Он бестолково метнулся к окну, схватился за гимнастерку и скрипнул зубами от досады - от неподсохшей раны на нагрудном кармане расплылось темное пятно. Пиджак?… Рома в углу зашевелился, приподнял голову с мешка, он нетерпеливо махнул ему - лежи. Черт, не может же Нора увидеть его полуголым, да еще побитым… А тетя Песя уже стучала в дверь:
– Давид Маркович! К вам тут…
Во дворе зашумел мотор, раздался скрип тормозов.