Лишь одна музыка
Шрифт:
— Что ты сказал? — говорит Джулия.
— «Я могу проехать в центр города?» Как это сказать по-итальянски?
— Когда ты неожиданно меняешь тему разговора, Майкл, я совершенно теряюсь. Во всяком случае, в Венеции эта фраза нам не понадобится.
— Просто проверяю. Ну?
— Что-то что-то nel centro citta. Давай поговорим серьезно.
— Ну, про что ты хочешь поговорить?
— Майкл, да что случилось?
— Джулия, ну пожалуйста...
— Почему нет?
—
— Но это как в прошлый раз, ты так и не рассказал, не объяснил...
— О, Джулия.
— Мне было тебя так жалко, — говорит она. — Естественно, я думала про твой другой нервный срыв. Что мне было еще думать?
— Это не был нервный срыв, — настаиваю я.
— Называй вещи своими именами! — вспыхивает Джулия. Потом, более мягко, добавляет: — Что удивительно, так это как ты с ним справился. Все говорили, что струнный квинтет был по-настоящему прекрасен, даже моя мать. Если бы я только могла его слышать.
Несколько секунд мы молчим.
— То, что ты сыграла со мной, меня спасло, — говорю я.
— В самом деле, Майкл?
— Я тебе благодарен за «Die Liebe», — говорю я. — Я никогда ее раньше не слышал.
— Я тоже. Мне даже не особо понравилось из того, что я могла ухватить. Довольно отчаянное средство.
— Но оно сработало. — Я беру ее за руку. — Твоя мать не беспокоилась, что ты не пришла на свое место в антракте?
— Ну, тут ничего нельзя было поделать. А вот то, что я не проведу эти несколько дней с ней, расстроило ее по-настоящему.
— Давай подведем черту под Веной, — говорю я. — Двойную черту.
— Ты так говоришь, будто это город виноват, — говорит Джулия, забирая свою руку из моей. — Будто ты ненавидишь его.
— Нет, я его не ненавижу. Я люблю его больше, чем ненавижу, хоть в это и трудно поверить. Но он со мной что-то такое делает, чего я не могу объяснить.
Сквозь сильные помехи громкоговоритель нас приветствует сначала по-немецки, а потом желает нам «карошей паестки» по-английски.
Джулия никак не реагирует на это. Я думаю про замечание Марии.
— Джулия, я никогда тебя не спрашивал, но есть ли что-то хорошее в глухоте? Я полагаю, ты можешь избегать пустых разговоров.
— О, но я не могу — по крайней мере с людьми, которые не знают о моей глухоте. А это почти все.
— Какой глупый вопрос, — говорю я.
— Какой что вопрос? — спрашивает Джулия, забавляясь.
— Какой дурацкий вопрос.
Она улыбается.
— Знаешь, — продолжаю я, — когда я настроил скрипку на тон ниже, чтоб играть эту фугу Баха, то пока не научился читать ноты определенным образом, мой слух восставал против этого. Я должен был носить беруши, пытаясь ощутить глухоту. Но это довольно исключительные обстоятельства.
— Есть пара преимуществ, —
— Это да, — улыбаюсь я.
— Дзиньканье мобильных телефонов. Захлопывание очечников после того, как люди взглянули на программку. Ах да, слава богу, я больше не слышу, когда ты напеваешь.
— Ты меня убедила, — говорю я, смеясь.
— Но я так же не слышу звук дождя на стеклянной крыше.
Если бы не знал ее, я не понял бы по ее голосу, как глубоко ранит ее эта банальная потеря. Она произнесла это почти буднично.
— Печально, — говорю я. — Но вчера дождь не стучал по стеклянной крыше в зале Брамса, когда мы играли... Тебя не беспокоила гроза ночью несколько дней назад? Я не мог заснуть.
— Нет, — говорит Джулия, немного сожалея. — На самом деле есть одно существенное преимущество для музыканта быть глухим, но об этом в другой раз.
— Почему бы не сказать мне сейчас? — спрашиваю я.
Но Джулия ничего не отвечает, отвернувшись к окну.
Виноградники проносятся мимо с двух сторон от поезда; ярко мелькает пустынная полоска, заросшая маками. Толстый человек в футболке идет по лесной тропке вдоль путей. Розовый куст боярышника напоминает мне Лондон и парк.
— У тебя проблемы с остальными? — медленно спрашивает она.
— Не знаю. Возможно, надо было согласиться жить в палаццо Традонико...
— Лучше так, как мы, — говорит она.
— Намного... Я только имел в виду, что после случившегося в Вене... Из чувства долга, понимаешь... Но я гораздо охотнее буду вдвоем с тобой.
— У вас будет много репетиций? — спрашивает она.
— Нет, не особо. Это старый репертуар. Первый концерт на чем-то вроде дня рождения для американки, которая снимает второй этаж палаццо, миссис Вессен. Она сняла также и первый этаж — Пирс называет это «пиано что-то».
— Пиано нобиле.
— Да, так вот, она сняла это для вечера и пытается привлечь все венецианское общество. Эллен говорит, что они даже большие любители дармовщины, чем лондонцы.
— Что она делает? Я не очень поняла.
— Приглашает каждого, кто что-то собой представляет в Венеции.
— И как вас угораздило попасть в эту историю?
— Эрика с ней знакома. У нас концерт в Скуола Гранде ди Сан-Рокко, но я тебе про это говорил, и еще где-то в окрестности Венеции. Эрика убедила ее, что с именем «Маджоре» мы как раз то, что надо для венецианской сцены. И миссис Вессен должна заплатить только за наш концерт, а не за дорогу, поскольку мы и так ехали в Венецию. Для нас это тоже неплохо. Вена, со всем ее престижем, не особо окупилась.