Литературные воспоминания
Шрифт:
В конце его, если не изменяет мне память, находилось еще замечание, что в
ту переходную эпоху, в которой мы живем, почти невозможно себе и представить
такого дела, которое бы получило отзвук в потомстве, так как оно, вероятно, не
захочет и знать о некоторых надеждах и стремлениях нашего времени. Конечно, замечание принадлежало к разряду громких, но незрелых и заносчивых
афоризмов, какие в частной интимной переписке сливаются нередко с пера у
человека, желающего сказать
177
нужным, и не предвидящего вдобавок, что слово его будет прочитано не
дружеским, а уже подозрительным глазом судьи и цензора. Можно было ожидать
опровержения и разъяснения замечания, но, конечно, не того, что я получил.
С спокойной совестью я отправил мое не в меру откровенное письмо, и
через два месяца получил на него ответ. Я был просто приведен в недоумение
этим ответом. Он содержал в себе строжайший, более чем начальнический, а
какой-то пастырский выговор, точно Гоголь отлучал меня торжественно от
общения с верными своей церкви. Вместо мне знакомого добродушного,
прозорливого, все понимающего и классифирующего психолога, стоял теперь
передо мною совсем другой человек, да и не человек, а какой-то проповедник на
кафедре, им же и воздвигнутой на свою потребу, громящий с нее грехи бедных
людей направо и налево, по власти кем-то ему данной и не всегда зная
хорошенько, чем они действительно грешат. Тон письма сбил меня совсем с
толка, потому что я еще не знал тогда, что роль пророка и проповедника Гоголь
уже довольно давно усвоил себе, что в этой роли он уже являлся г-же Смирновой, Погодину, Языкову, даже Жуковскому и многим другим, громя и по временам
бичуя их с ловкостью почти что ветхозаветного человека. Привожу это письмо
целиком.
«Франкфурт, мая 10-го (1844).
Благодарю вас за некоторые известия о толках на книгу. Но ваши
собственные мнения... смотрите за собой; они пристрастны. Неумеренные
эпитеты, разбросанные кое-где в вашем письме, уже показывают, что они
пристрастны. Человек благоразумный не позволил бы их себе никогда. Гнев или
неудовольствие на кого бы то ни было всегда несправедливы; в одном только
случае может быть справедливо наше неудовольствие, когда оно обращается не
против кого-либо другого, а против себя самого, против собственных мерзостей и
против собственного неисполнения своего долга. Еще: вы думаете, что вы видите
дальше и глубже других, и удивляетесь, что многие, по-видимому, умные люди, не замечают того, что заметили вы. Но это еще бог весть кто ошибается.
Передовые люди не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие
видят и удивляются тому, что другие не видят; передовыми людьми можно
назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а
не некоторые), и, опершись па сумму всего, видят все то, чего не видят другие, и
уже не удивляются тому, что другие не видят того же. В письме вашем отражен
человек, просто унывший духом и не взглянувший на самого себя. Если б мы все
вместо того, чтоб рассуждать о духе времени, взглянули, как должно, всякий на
самого себя, мы больше гораздо бы выиграли. Кроме того, что мы узнали бы
лучше, что в нас самих заключено и есть, мы бы приобрели взгляд яснее и
многосторонней на все вещи вообще и увидели бы для себя пути и дороги там, где
греховное уныние все темнит перед нами и вместо путей и дорог показывает нам
только самое себя, то есть одно греховное уныние. Злой дух только мог
подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все
усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве и без ближайшей
178
пользы кому. Да если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы увидали
бы, что на всяком месте, где бы ни довелось нам стоять, при всех
обстоятельствах, каких бы то ни было, споспешествующих или поперечных, столько есть дел в нашей собственной, в нашей частной жизни, что, может быть, сам ум наш помутился от страху при виде неисполнения и пренебрежения всего, и
уныние не даром бы тогда закралось в душу. По крайней мере оно бы тогда было
более простительно, чем теперь. Признаюсь, я считал вас (не знаю почему) гораздо благоразумнее. Самой душе моей было как-то неловко, когда я читал
письмо ваше. Но оставлю это, и не будем никогда говорить. Всяких мнений о
нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или
огорчены... Напишите мне о себе самом, только тогда, когда почувствуете
сильное неудовольствие против себя самого, когда будете жаловаться не на какие-
нибудь помешательства со стороны людей, или века, или кого бы то ни было
другого, но когда будете жаловаться на помешательства со стороны своих же
собственных страстей, лени и недеятельности умственной. Еще: и луча веры нет
ни в одной строчке вашего письма и малейшей искры смирения высокого в нем
незаметно! И после этого еще хотеть, чтоб ум наш не был односторонен или чтоб
был он беспристрастен. Вот вам целый воз упреков. Не удивляйтесь, вы сами на
них напросились. Вы желали от меня освежительного письма. Но меня освежают