Литературные воспоминания
Шрифт:
сказать, впрочем, что он очень скоро поправлялся после этих пароксизмов, поддерживаемый тем напряженным состоянием духа и воли, которое уже не
покидало его с 1842 года и которое, поднимая его часто с одра болезни и давая
ему обманчивый вид человека, исполненного жизни и энергии, разрушало в то же
время и последние основы его страдающего организма.
Возбужденное состояние сделалось наконец нормальным состоянием его
духа. Почти ни минуты покоя и отдыха не знала его нравственная
пор, пока болезнь окончательно не сломила его. Самые тихие, дружеские беседы
чередовались у него с порывами гнева и негодования, которые могли быть
вызваны первым анекдотом из насущной жизни или даже рассказом о каком-либо
диком обычае иной, очень далекой страны. Кто-то однажды рассказал перед ним
способ, которым добывал себе евнухов хорошей расы старый египетский паша
Мегемет-Али. Мегемет делал именно разию на какое-либо соседнее негритянское
племя и приказывал захватывать при этом всех детей мужеского пола; затем над
пленными производился строгий выбор, а избранные экземпляры подвергались
известной операции, после которой их тотчас же зарывали по пояс в горячий
песок степи. Половина детей умирала, а другая, выдержавшая опыт, рассылалась
старым злодеем разным турецким сановникам, в которых он почему-либо
нуждался. Кровь бросилась в голову Белинскому; он подошел к анекдотисту и
произнес жалобным голосом: «Зачем вы рассказали это,— мне придется теперь не
спать ночь». Жена Белинского вообще чрезвычайно боялась вечеров, когда он
засиживался с друзьями в разговорах.
По действию воображения и представительной способности, развитых у
него неимоверно, он переносил ненависть на лица, уже отошедшие в область
истории, на давно минувшие события, почему-либо возмущавшие его. У него
было множество врагов и предметов злобы как в современном мире, так и в
царстве теней, о которых он равнодушно говорить не мог. Объективных, то есть, попросту сказать, индифферентных отношений к историческим деятелям или
важным фактам истории вовсе и не знала эта страстная природа. Белинский
превращался как будто в современника различных эпох, на которых натыкался в
чтении, выбирал сторону, которую следовало защищать, и боролся с противной
стороной, уже давно замолкшей,— так, как будто она сейчас нарушила его
нравственный покой и убеждения. Нечто подобное, в обратном смысле,
происходило и с предметами его симпатий, которые он отыскивал в разных веках
и у разных народов: он влюблялся в героев своей мысли, вскакивал с места при
одном их имени и нередко защищал их от современной критики до последней
возможности. Он неохотно расставался со своими друзьями. Но
действительных и состоявших налицо, увеличивался всем персоналом, добытым в
чтении: он боролся так же страстно с тенями прошлого, как и с людьми и
событиями настоящего.
Можно себе представить, что происходило, когда Белинский покидал
безответных своих подсудимых и случайно натыкался на живое, современное
лицо, стоявшее перед ним воочию с каким-либо ограниченным пониманием
серьезного предмета или с какой-либо тупой и обскурантной теорией. В то время
168
вообще не умели различать человека от его слова и суждения и думали, что они
неизбежно составляют одно и то же. Всех менее допускал это различие
Белинский, и громовые его обличения в подобных случаях разрывали все связи с
оппонентом и не оставляли никакой надежды на возобновление их в будущем.
Последствием такого образа сношений со светом была, конечно, необходимость
жить в одиночестве или только в сообществе очень близких людей, на что
Белинский охотно и осуждал себя, не изменяя нисколько своих приемов мысли и
суждений, когда насильно и случайно вводился в другую среду [191].
Понятно, что в таком же напряженном состоянии духа происходило и его
чтение, даже и тогда, когда обращалось на предметы ученого и отвлеченного
содержания. Мы уже упомянули, что в этот период его жизни, оно — чтение это
— все прогрессивно разрасталось в сторону экономических и политических
вопросов. Такой манеры чтения, какую усвоил себе Белинский, достаточно было, чтобы надсадить и более сильный организм. К книге, к статье, любому учению и
мнению, начиная от самых добросовестных трактатов, захватывающих
глубочайшие интересы общества и человечества, и кончая самыми ничтожными
произведениями русской словесности,— Белинский всегда относился более чем
серьезно, относился страстно, допытываясь психических причин их появления, создавая им генеалогию, разбирая одну по одной черты их нравственной
физиономии. Поводов для восторгов и вспышек гнева находилось тут множество.
Сколько раз случалось нам заставать его — после оконченной книги, статьи, главы — расхаживающим вдоль трех своих комнат со всеми признаками
необычайного волнения. Он тотчас же принимался передавать свои впечатления
от чтения в горячей, ничем не стесненной импровизации. Я находил, что эта
импровизация еще лучше его статей, но статьи в таком тоне и не пишутся, да и
писаться не могут. Если судить по количеству и массе ощущений, порывов и