Литературные воспоминания
Шрифт:
множестве гениальных европейских писателей, отличавшихся тоже
необычайными творческими способностями, которые, таким образом, как будто
ставились все ниже Гоголя, а вдобавок еще прямо объявлял, что в деле романа, понятого как продолжение древнегреческого эпоса, уже ни одно современное
европейское имя не может быть поставлено рядом с именем Гоголя ни в каком
случае. Ничто не могло возмутить Белинского более этих афоризмов [193]. Тот
самый Белинский, который первый
художником, объявлял теперь и печатно и устно, что гениальность Гоголя как
создателя типов и характеров хотя и не может быть опровергаема, но имеет все-
таки значение относительное. По содержанию и внутреннему смыслу задач, разрешаемых русским автором, она ограничена умственным и нравственным
положением страны, и дело, им производимое, не может идти ни в какое
сравнение с вопросами и темами европейского искусства, с целями, какие оно
себе задавало и задает теперь в лице лучших своих представителе; что затем
никакой предполагаемой крепости и силы народного духа в выводимых Гоголем
па сцепу лицах не обретается ни о каком таком значении их вероятно, автор и не
думал, а если и думал, то ребячески ошибался. Вдобавок Белинский прибавлял, что Гоголь не только не выше всех европейских романистов, но, превосходя
многих из них даром непосредственного творчества, наблюдения и поэтического
чувства, уступает в объеме и значении основных идей некоторым, даже и не очень
крупным явлениям европейской литературы. Все эти заметки наносили
достаточно сильный удар новому предпринятому толкованию Гоголя, но
Белинский присоединил еще к этому несколько саркастических выводов из
положений своего противника и заключал спор насмешкой. Последним ударом—
coup de grace—этой полемики со стороны Белинского было его заявление, что
если судить по некоторым лирическим местам первой части «Мертвых душ», в
которых обещаются изумительные откровения относительно внутренней и
внешней красоты русской жизни, то Гоголь может, пожалуй, утерять и значение
великого русского художника. С тех пор имя Белинского пронеслось «яко зло» в
лагере славянофилов и даже сделалось у них как бы олицетворением наносной, ни
с чем не связанной, чуждой народу петербургской цивилизации, между тем как
сами они отписали за собой Москву как город, где особенно живет и развивается
чуткое понимание русского народного духа со всеми его чаяниями и
представлениями.
XX
171
Я застал Белинского еще под влиянием этой полемики, раздраженного ею в
высшей степени и собирающегося на новые битвы. Не проходило дня, чтоб не
завязывался
задач Европы и России, о московских толкованиях Гоголя и сторон русской
жизни, им разоблаченных, о московском представлении порядков старорусского
быта и о морали, которая истекает из учения славянофилов или в нем
подразумевается. Повторяем, о справедливости к противникам тут не было и
помысла, да и противники платили той же монетой своему петербургскому
оппоненту и его партии. Спор сошел на вражду и пререкательство между двумя
городами. С обеих сторон патриотизм заключался в том, чтоб унизить одну
столицу насчет другой [194]. Для человека, несколько чуждого страстей, в
которых истощались обе партии, не было возможности сохранить что-либо
похожее на свободное мнение. Выхода покамест не существовало. Надо было
выбирать между партиями, жертвуя всеми возражениями, которые могли
появляться в уме при их взаимных напраслинах, и, так сказать, обезличить себя в
пользу своей собственной стороны.
Никто не испытал на себе полнее и болезненнее действие этой перестрелки
между двумя центрами нашего развития, как И. С. Тургенев, очутившийся в среде
их, когда явился из-за границы, выступив вскоре потом и на литературное
поприще с поэмой «Параша» (1843 год). Заподозрив в нем с первых же шагов
истого западника, партия, недружелюбно смотревшая на образцы чуждого
воспитания и развития, словно задалась мыслью собрать как можно более помех
на его жизненном пути. Целая коллекция пустых анекдотов о его словах, выражениях, замечаниях собиралась тщательно противниками и пускалась в ход с
нужными прикрасами и дополнениями. О произведениях Тургенева до «Записок
охотника» иначе и не говорилось, как о чудовищностях западного развития, пересаженных, без всяких признаков таланта, на русскую почву. Не так думал
Белинский, открывший сразу в «Параше» признаки недюжинной авторской
наблюдательности и способности выбирать оригинальную точку зрения на
предметы. «Что мне за дело до всех анекдотов о нем,—говорил Белинский,—кто
написал «Парашу», тот сумеет поправить себя, в чем будет нужно и когда будет
нужно» [195]. Слова его и на этот раз оправдались. Быстрое, ослепительное
развитие художнического таланта в Тургеневе вместе с развитием качеств его
нравственной природы, его духа благорасположения, терпимости вообще к людям
и особенно справедливости к их трудам и убеждениям примирило с ним всех его
бывших преследователей и поставило его самого в центре умственного движения.