Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

теперь одни только упреки, а потому ими же я прислужился и вам.

А вместо всяких толков о том, чем другой виноват или не выполнил своей

обязанности, постарайтесь исполнить те обязанности, которые я наложу на вас.

Пришлите мне каталог смирдинской бывшей «Библиотеки для чтения», со всеми

бывшими прибавлениями. Он полнейший книжный наш реестр, да присоедините

к тому реестр книг всех напечатанных Синодальной типографией: это можете

узнать в синодальной лавке. Да еще

сделайте одну вещь: выпишите для меня

мелким почерком все критики Сенковского в «Библиотеке для чтения» на

«Мертвые души» и вообще на все мои сочинения, так чтобы их можно послать в

письме. Сколько я ни просил об этом, никто не исполнил. Каталог Смирдина есть, кажется, мой у Прокоповича. Пошлите тоже с почтой, которая ныне принимает

посылки. Адресуйте в Берлин на имя служащего при тамошней миссии графа

Мих. Мих. Виельгорского для доставки мне, если почта не возьмется доставить во

Франкфурт прямо на мое имя. Вот вам обязанности покамест истинно

христианские. От вас требует выполнения этого долга прямо, безвозмездно — Н.

Гоголь» [205].

Несмотря на совершенно неожиданный для меня учительский и

раздраженный тон этого письма, оно меня все-таки глубоко тронуло: во-первых, и

замечательным литературным своим достоинством, а во-вторых — и

преимущественно какой-то беспредельной верой в новое созерцание, им

возвещаемое. Загадкой оставалось для меня только следующее: каким процессом

мысли Гоголь перенес прямо на меня все, что я говорил вообще о современных

людях, и отыскал в моих сообщениях личный вопрос,— уныние, ропот,

недовольство судьбой и другие качества неудачного честолюбца. Но особенно не

мог я понять, откуда тут взялся еще вопрос о религиозных моих убеждениях, о

179

состоянии моей души и совести, так как исповедоваться в них я не имел ни

малейшего помысла перед Гоголем, да он и не возбуждал такого вопроса.

Передавать толки публики о «Мертвых душах» и по этому поводу представить

свидетельство о более или менее удовлетворительном состоянии своего

религиозного чувства — кому же это могло прийти в голову? Впоследствии все

это объяснилось. Письмо Гоголя, как и множество других таких же, полученных

разными лицами в России, было одним из той гряды облачков, которая

предшествовала появлению роковой книги «Переписка с друзьями». Письма

возвещали ее близкое восшествие на горизонт. Гоголь, ужаснувшийся успеха

своего романа между западниками и людьми непосредственного чувства, весь

погружен был в замысел разоблачить свои настоящие исторические,

патриотические, моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было

уже необходимо для понимания готовящейся 2-й

части поэмы. Вместе с тем все

более и более созревали в уме его надежда и план наделить наконец беспутную

русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли

бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народам. Но

намерение оставалось еще покамест тайной для всех, и служить каким-либо

пояснением действий Гоголя не могло. В потемках я отвечал Гоголю, что получил

его письмо, благодарю за участие ко мне, не огорчаюсь его выговорами, не

отвергаю вовсе его советов, но считаю нужным указать ему на странную ошибку.

Он считает меня человеком весьма высокого мнения о себе, надменным и

страдающим гордостью, а между тем мог бы заметить в течение долгих наших

сношений, что я скорее имел претензию считать себя ничтожнейшим из детей

мира, и без всякого вознаграждения, о котором говорит поэт, употребивший

однажды это выражение.

Затем корреспонденция наша прекращается надолго, до 1847 года, когда, живя уже с больным Белинским на водах в Силезии, в Зальцбрунне, я опять

получил от Гоголя письмо, но уже мягкое и отчасти грустное письмо [206]. Книга

его «Переписка с друзьями» уже вышла и принесла ему такую массу огорчений, упреков, наконец клевет и незаслуженных оскорблений, что он склонился под

этой бурей общественного негодования, как тростник — до земли. Состояние его

духа отразилось и на письме, но об этом после. С тех пор уже благодушное, ласковое, снисходительное настроение не покидало Гоголя по отношению к

старому его корреспонденту и собеседнику, и всякий раз, как мы встречались, до

самой его смерти, выказывалось с новой силой. В 1851 году, за год до своей

кончины, провожая меня из своей квартиры в Москве, на Никольском бульваре

(дом графа Толстого), он, на пороге ее, сказал мне взволнованным голосом: «Не

думайте обо мне дурного и защищайте перед своими друзьями, прошу вас: я

дорожу их мнением».

Страдальческий, умиротворенный и на все уже подготовленный облик

Гоголя — Гоголя последних дней — остался в моей жизни самым трогательным

воспоминанием, наравне с обликом медленно умирающего и все еще

волнующегося Белинского.

Бедный, запутавшийся друг, погибший добровольной и мучительной

смертью именно потому, что жил в эпоху столкновения неустановившихся

180

верований, одинаково важных и неустранимых, и которую так горячо защищал

против мнения о ее переходном состоянии! Чрезвычайно замечательно

следующее обстоятельство. В марте 1848 года, занимаясь обработкой 2-й части