Литературные воспоминания
Шрифт:
особенностей каждой страны, один общий кодекс для государственного и
общественного существования человечества! А вместе с тем он уже не мог, да и
не хотел сдерживать своего негодования, как только ему казалось, что
обнаруживаются признаки посягательства на этот мерцающий вдали и еще далеко
не обработанный кодекс. Все, что затрудняло его осуществление со стороны
народного тщеславия, заносчивости этнографов, возвеличивающих ту или другую
из народных групп насчет всех
скептицизма, почерпающего в отрицательных и темных подробностях
современной европейской жизни доводы в пользу устранения ее от дел,— все это
приводило его в неописанное волнение. Во многом он и заблуждался, как
показало время, при восторженном изложении своих надежд на развитие Европы, но он заблуждался доблестно, как бывает с людьми, глубоко верующими в какую-
либо великую идею! Белинский до того ревниво охранял добро, собранное старой
и новой европейской цивилизацией, что уже подозрительно смотрел на образцы и
замечательные произведения других, чуждых ей культур и отзывался о них очень
сдержанно. При появлении поэмы «Наль и Дамаянти» в художественном
переводе Жуковского он ограничился напоминовением читателю, как греческий
эпос «Илиада» выше измышлений индийского народного творчества. То же самое
было и тогда, когда прекрасный перевод Я. К. Грота познакомил русскую публику
с финской эпопеей «Калевала», с этим памятником фантазий и представлений
народа, некогда населявшего, как говорят, всю Европу. Противопоставляя опять
финский эпос греческому созерцанию жизни, Белинский находил в первом только
174
безобразную фантазию, чудовищные образы и сплетенья, свойственные дикому
народу и которые должны оттолкнуть всякого, кто раз ознакомился со
стройностию, мерой и изяществом греческой народной производительности.
Как ни важны были, однако же, все эти вопросы и к какой яркой полемике
ни давали они повод, все же они не могли заслонить ни на минуту перед
Белинским чисто русского вопроса, который тогда целиком сосредоточивался у
него на одном имени Гоголя и на его романе «Мертвые души». Роман этот
открывал критике единственную арену, на которой она могла заниматься
анализом общественных и бытовых явлений, и Белинский держался за Гоголя и
роман его цепко, как за нежданную помощь. Он как бы считал своим жизненным
призванием поставить содержание «Мертвых душ» вне возможности
предполагать, что в нем таится что-либо другое, кроме художественной, психически и этнографически верной картины современного положения русского
общества. Все силы своего критического ума напрягал он для того, чтоб
отстранить и уничтожить попытки к допущению каких-либо других, смягчающих
выводов
прямо из него вытекают. После всех своих отступлений в область европейских
литератур, в область славянства и проч. он возвращался с этого поля более или
менее удачных битв опять к своему постоянному, домашнему делу, только
освеженный предшествующими кампаниями. Домашнее дело это заключалось
преимущественно в том, чтоб выбить из литературной арены навсегда, если
можно, как диких, коварных и своекорыстных ругателей гоголевской поэмы, так и
восторженных ее доброжелателей, прозревающих в ней не то, что она
действительно дает. Он не уставал указывать правильные отношения к ней и
устно и печатно, приглашая при всяком случае и слушателей и читателей своих
подумать, но подумать искренно и серьезно о вопросе, почему являются на Руси
типы такого безобразия, какие выведены в поэме; почему могут совершаться на
Руси такие невероятные события, какие в ней рассказаны; почему могут
существовать на Руси, не приводя никого в ужас, такие речи, мнения, взгляды, какие переданы в ней [200].
Белинский думал, что добросовестный ответ на вопрос может сделаться для
человека, добывшего его, программой деятельности на остальную жизнь и
особенно положить прочную основу для его образа мыслей и для правильного
суждения о себе и других.
К этому же времени относится и появление в русской изящной литературе
так называемой «натуральной школы», которая созрела под влиянием Гоголя, объясняемого тем способом, каким объяснял его Белинский. Можно сказать, что
настоящим отцом ее был — последний. Школа эта ничего другого не имела в
виду, как указание тех подробностей современного и культурного быта, которые
не могли еще быть указаны и разобраны никаким другим способом, ни
политическим, ни научным расследованием. Кстати заметить:: прозвище
«натуральной» дано ей было корифеем риторического, бесталантного, фальшиво-
благонамеренного изложения русской жизни — Булгариным, но из вражды к
Белинскому прозвищу обрадовались, и прозвище усвоили даже и люди, глубоко
презиравшие литературную и критическую деятельность Булгарина. Оно и до сих
175
пор держится у нас, несмотря на свое происхождение и на свою бессмыслицу
[201].
XXIII
Покуда все это происходило вокруг имени Гоголя, сам он повернул в такую
сторону, куда не пошли за ним и многие из тех, которые считались людьми, разделяющими все его взгляды. В феврале 1844 года я получил от него