Литературные воспоминания
Шрифт:
Луи-Филиппа порождала такое сокровище тайной злобы и гнева в некоторых
официальных и консервативных кругах, какого они не нашли у себя, когда та же
Франция, через 15 лет тяготела почти над всеми европейскими кабинетами [148].
Дело объясняется просто: июльская революция 1830 года впервые нанесла
тяжелый удар трактатам 1815 года и нравственным и политическим основам, установленным «Священным союзом». Рана, нанесенная Францией 1830 года
обычному порядку дел и течению мыслей в Европе,
Отсюда и крики, призыв бесчисленных врачей и искание возможных средств
скорого исцеления.
Покуда, однако ж, все попытки заслонить как-нибудь от глаз людей Париж
и Францию не вполне достигали желаемого успеха. Тому много мешала и так
называемая «юная Германия», обратившая у нас тотчас же внимание на себя.
Побежденная десять лет тому назад на улицах и площадях, она успела теперь
захватить в свои руки часть публицистики, философскую полемику и
преимущественно обличение немецкой науки, жизни и немецкого искусства; она
открыто шла за знаменем и фортуной чужестранного народа, умеющего так много
ставить политических и общественных вопросов перед собой. Не то чтобы партия
эта имела какую-либо плодотворную государственную идею или обладала каким-
либо учением, способным отвечать на все требования. Она предприняла только
расшевелить немецкий мир и имела за собой даже и некоторое довольно
значительное меньшинство осторожных и хладнокровных умов, которые
возмущались долгим промедлением в исполнении некоторых торжественных
обещаний, данных народам в 1813 году и недавними попытками изменить, по
возможности, смысл и сущность протестантизма. Большинство, однако же, сопротивлялось разлагающему действию «юной Германии», сколько могло.
Общество немецкое, с администрацией во главе, приняло тогда очень простую
систему делить людей на два разряда: на людей, симпатизирующих Франции, позабыв все многочисленные ее вины перед Германией, и на людей, доверяющих
немецкому гению, хотя бы он еще и не вполне обнаружил все свои силы и
средства. Этот последний отдел, покровительствуемый и высшими
официальными сферами, исповедовал еще и учение, по которому всякой
141
свободной политической деятельности народа должна всегда предшествовать
строгая подготовка к ней в безмятежном царстве мысли, науки и теории.
Берлинский университет, благодаря соединенным усилиям администрации и
людей науки, вырос сам собой в готовое царство такого рода: немецкая ученость
процветала там, как нигде. Пользуясь правом ознакомления с курсами прежде
выбора их, мы каждый вечер ходили по аудиториям и слушали знаменитейших
его профессоров. Я еще застал в университете
учителя Станкевича, Грановского, Тургенева, Фролова и многих других русских.
Он объяснял логику Гегеля и продолжал цитировать стихи и афоризмы из Гете
для сообщения красок жизни и поэзии отвлеченным формулам учителя. Риттер, Шеллинг тоже открыли свои курсы. Любопытна была для меня лекция Сталя —
философа-пиетиста и одного из будущих основателей газеты «Kreuz-Zeitung», который излагал основания, необходимые для осуществления истинно
христианского государства, нигде еще не достигшего вполне своего настоящего
типа и т. д.
Однако же либеральное, политическое движение умов, данное 1830 годом, не заглушалось конференциями берлинского университета, а, напротив, еще
росло под его тению. Для поддержания его существовали тогда и сильно шумели
«Jahrbucher» Руге, чисто революционный орган, тоже не покидавший
философизма, но сделавший его орудием преследования немецких порядков и
вообще скромности и узкости немецкого созерцания жизни [149]. Как бы в
опровержение этого упрека отечественной науке, Германия произвела несколько
ранее книгу, исполненную теологической эрудиции и возбудившую, на первых
порах, повсеместный ужас— не только в советах и канцеляриях, но и между
отъявленными либералами — известную книгу Штрауса [150]. Свободное
исследование начинало перерастать требования тех, которые его возбудили и
защищали. Уже недалеко было то время, когда немецкая эрудиция и теория
разовьет, особенно в области теологии и политической экономии, такую смелость
выводов и положений, что подскажет тогдашнему газетному и клубному нашему
мудрецу, Н, И. Гречу, его общеизвестное глубокомысленное замечание. Около
1848 года он во всеуслышание говорил: «Не Франция, а Германия сделалась
теперь рассадником извращенных идей и анархии в головах. Нашей молодежи
следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда ее еще
нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные
фантазеры — невинные ребята в сравнении с немецкими учеными, их книгами и
брошюрами». Он был прав в последнем отношении, но покамест можно было еще
безопасно для своей нравственности оставаться в Берлине и свободно выбирать
точку зрения и свою тенденцию между спорящими сторонами. У всякого
новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько
лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял
желание оставаться в нем: чем он прежде всего намерен быть — верным ли, благородным немцем (der treue, edie Deutsche), или суетным, взбалмошным