Литературные воспоминания
Шрифт:
ни на волос коренного своего значения и влияния на страну. Весь вопрос, таким
образом, сводился для Гизо и его администрации на упрочение конституции, и
нельзя сказать, чтобы он слепо, эгоистически и бессознательно защищал
действующие законы о выборах. В жару прений о расширении их он не раз
заявлял мнение, что дело изменения их не может ограничиться в такой стране, как
Франция, одним присоединением способностей к лику избирателей. За этим
147
присоединением «способностей»
народное голосование — тот грубый и ничего не выражающий ответный вопль
толпы, которая постоянно возвращает вопрошателю только слова, брошенные им
в ее среду, что и совершалось постоянно при Наполеоне III. Как бы то ни было, непозволительно предположить, что парламентаризм Гизо и Луи-Филиппа, столько преследуемый и позоримый впоследствии их врагами, поднял бы в
постепенном прогрессивном своем развитии благосостояние Франции и рабочих
ее классов не менее последующих декретов Второй империи о национальных
мастерских, о перестройке целиком заново Парижа, о создании «городков» для
мастеровых (cites ouvrieres) и проч.
XV
Нужно ли говорить, что сочувствием нетерпеливых или пылких умов в
Европе пользовалась совсем не Франция Гизо, а та, которая стояла за нею и
протестовала против ее конституционных затей, не отвечающих, по ее мнению, духу страны. В самом деле, что за надобность была германским передовым
людям, а за ними и другим кружкам политиков до какой-то новой Франции, старающейся держаться в границах своей хартии, Франции приличной,
благопристойной и тем самым извращающей все старые понятия о стране, которые сложились у народов с конца прошлого столетия? Для них это была
совершенно неведомая Франция, которую они и изучать не хотели, а искали
прежней, еще недавней, хорошо всем знакомой, типической Франции, той, которая имеет абсолютные решения по всем вопросам социального,
политического и нравственного характера, а когда они слишком долго медлят
своим появлением, принимает меры вызвать их силой. Вот эта последняя, старая
Франция и была еще тогда для многих в Европе исконной, вековой Францией, а
другая, только что начинавшая показываться на политическом горизонте, считалась подлогом, наваждением злого духа, словом—призраком, самозванно
подменившим родовую физиономию страны какою-то отвратительно гладкой
глупой маской. Не зная, чем объяснить это превращение, заграничные партии
объясняли его не иначе, как насилием, беспримерным в летописях истории: смирный король-гражданин, Луи-Филипп, постоянно честился у себя дома и за
порогом его прозвищем «Ie tyran», Гизо называли за границей, например в
Англии, конституционным
Воззрение русских кружков на Францию недалеко отходило от общего
представления ее дел, сложившегося у крайних либералов Европы: у нас тоже
искали потаенной Франции, вместо той, которая была на виду, и ожидали, что
первая рано или поздно сменит вторую. Смена и действительно произошла
скорее, чем ожидали ее,— и дала совсем непредвиденные результаты. Она именно
очистила дорогу великолепной французской империи, которая так хорошо
отметила за все предшествовавшие ей правительства, рассеяв и подавив как
своих, так и их врагов. Кажется, в этой роли Немезиды и состоит все ее
историческое призвание. В России один только Т. Н. Грановский, по особенному
историческому чутью, которым был наделен, и по присущему ему чувству истины
148
старался как можно менее вторить хору ругателей монархии Луи-Филиппа, а в
числе его ругателей были у нас очень высокопоставленные правительственные
лица. Помню, что летом 1845 года несколько слов, сказанных мною в защиту Гизо
на даче в Соколове (близ Москвы), возбудили общий насмешливый протест
друзей. Грановский, однако же, при самом разгаре спора взял меня под руку и, уводя в соседнюю аллею, промолвил им с юмором в интонации, не передаваемым
на бумаге: «Оставьте нас с ним наедине потолковать, господа, и об нас не
беспокойтесь. Мы к вам вернемся порядочными людьми». И тогда-то выразил он
мнение, что политические идеалы Гизо преднамеренно узки и скромны,
соответственно тому невеликому представлению о политических способностях
французов, которого министр никогда не скрывал. «Но пренебрежение к
народному духу,—добавил Грановский,— не может обойтись даром во Франции: она знает, что этому духу обязана своим местом и ролью в истории Европы. Так
или иначе, рано или поздно, система Гизо и Луи-Филиппа не выдержит: они и
умны и ошибаются не по-французски, и вот это-то им не простится». Я не думал
тогда, что слова Грановского были — пророчество.
Надо заметить и то, что борющаяся и так интересовавшая всех позади
стоящая, революционная Франция производила свои нападки на строй
конституционной жизни и порядки, ею заведенные, с большою ловкостию, энергиею и замечательным талантом: она почти вся состояла из даровитейших
людей эпохи. Группа писателей, преследовавшая свистками систему Луи-
Филиппа, производила неотразимое впечатление на лиц, образованных
литературно, да обладала и другим привлекательным качеством. Она поднимала, кроме вопросов текущего дня, перед которыми мы всегда чувствовали слабость