Литературные воспоминания
Шрифт:
возникла особая система конституционного правления, старавшаяся водворить в
стране переворотов мудрствующую, резонирующую и себя проверяющую
свободу. Система располагала множеством приманок для энергических людей, которым нужно было составить себе имя, положение, карьеру,— но беспощадно
относилась к тем, которые не признавали ее призвания водворить порядок в умах
и ее учение о важности правительственных сфер и строгой иерархической
подчиненности. Доброй части
олицетворенной, невообразимой пошлостью: жить без всякой надежды на успех
какой-либо внезапной политической импровизации, какого-либо отчаянного и
счастливого покушения (соuр-de-tete), которые, сказать мимоходом, все
подавлялись с особенной энергией и скоростью министерством Гизо в течение
восьми лет,— жить так значило, по собственным словам партизанов
непосредственной народной деятельности, обречь себя на позор перед
потомством. Партии истощались в усилиях подорвать министерство, и в 1848
году совершенно случайным образом опрокинули его, но уже вместе с
конституционной монархией.
Говоря правду, им действительно не за что было любить это министерство.
Его «мещанская» честность и стыдливость мешали ему лакомить Францию
фразами о ее призвании побеждать народы, к вящему их преуспеянию, и
воспрещали также разделять восторги толпы к недавнему еще прошлому страны, которое величалось не иначе, как временем доблестей и славы. Оно вдобавок
неустанно обличало пустоту и ничтожество народных идеалов, проектов
революционного обновления государства и различных укоренившихся догматов
народного самолюбия и тщеславия. Вся эта добропорядочность поведения не
могла сделать, конечно, правления Гизо популярным в его отечестве [153]. Да он
и не гнался за популярностию, презирая ее столько же, сколько и героев, вознесенных клубами и партиями, и рассчитывая единственно на поддержку
деловой, степенной части населения, которая в нужную минуту ему, однако же, позорно изменила, как известно. Взамен популярности, он искал почетного имени
в истории и думал его найти вместе со своим старым королем, сделав из Франции
свободное и благочинное государство, водворяя в нем конституционные нравы, работая неусыпно за обузданием крайних политических страстей — и все это под
перекрестным огнем печати, которая, несмотря на пресловутые сентябрьские
146
законы, пользовалась при нем свободой, не имевшей себе подобия на континенте, за исключением маленькой Бельгии и некоторых кантонов Швейцарии. Притом
же каждый день Гизо приносил свою систему на публичное обсуждение в
тогдашние почти постоянно бурные заседания палаты депутатов, где он часто
достигал
Впоследствии вся эта кипучая жизнь, выработывавшая исподволь
конституционный фундамент для страны, нагло объявлена была, при второй
империи, презренной игрой в парламентаризм и заменена игрой полицейских
агентов на улицах, скандальной журналистикой в печати и законодательным
корпусом в четырех глухих стенах, без прав трибуны и без гласности!
Из боязни прослыть эгоистическим «буржуа», лишенным органа для
понимания народных стремлений и скрытых бедствий работающих классов, немногие решались тогда высказывать вполне все, что они думали о Париже
сороковых годов. Достоверно однако же, что путешественники имели тогда дело с
городом вполне изящным по своим приемам и обычаям, который отличался, как
естественным следствием конституционных порядков, мягкостию сношений, отсутствием мелкой подозрительности к людям, возможностию для всякого
иностранца отыскать сочувствие, симпатический отголосок на любое серьезное
мнение или начинанье, а наконец, и относительною честностию всех сделок
частных людей между собою. Все это, как известно, исчезло тотчас же при
Второй империи. Для подтверждения этого краткого очерка достаточно поставить
его в параллель с тем, чем сделался город Париж после потери июльской
конституции.
На совести и репутации Гизо, конечно, есть несколько пятен. Так, его
упрекали в употреблении неблагородных средств для поддержания своей
системы, в подкупах избирателей и особенно в том, что для легчайшего
управления ими он держал число избирателей на ограниченной цифре, какую
застал сам. Все это правда и опровергнуто быть не может, но правда также и то, что упрочить конституционные порядки во Франции он мог только, как доказал
это последующий опыт, единственно с тем персоналом единомышленников, который находился у него в руках. Таким знатокам английской истории, как
король Луи-Филипп и Гизо, не могло быть безызвестно, что только упроченная
конституционная система бывает способна к перестройке себя совершенно
заново, не теряя ни своей силы, ни своих оснований. Пример английской
конституции был налицо: она имела тоже свои эпохи «снисходительных»
подкупных парламентов, но не только победоносно вышла из всех опасностей и
затруднений, а изменила все законодательство о выборах в камеру общин, восстановила право обиженных местностей и сословий на посылку депутатов в
парламент и переформировала весь состав представительства, не утеряв при этом