Локи все-таки будет судить асгардский суд?

Ершел

Молчание Одина и его спокойное, ничего не выражающее лицо контрастировало с ликом царевича, на котором яркими красками проступали все эмоции, обуревающие неспокойный дух, переставшие быть наигранными. Локи ждал, замерев и подобравшись, словно собака, нашедшая вместо лисьей норы лося: грудь тяжело вздымалась, будто после долгого бега. Но не ответ желал он услышать, а понести заслуженную кару за содеянное, за свои преступления то ли против семьи, то ли против Ётунхейма, то ли против Земли, за дерзость и надменность, с которыми он смел говорить с самим царем Асгарда. Сейчас, наконец, решится его судьба: царю придется дать понять пленнику, кого он видит перед собой: ётуна или аса, врага или союзника. И ему придется сказать, как именно он убил царицу, придется сказать, какое будущее определил неблагодарной полукровке. Слова должны будут прозвучать приговором, пускай и смертным, но это будет приговор самого могущественного существа во всех девяти мирах.

— Я давно оставил мысль делать тебя правителем Ётунхейма, — спокойно ответил Один, одним взглядом заставляя Локи ощутить стыд за то, что он

повышал голос в месте последнего упокоения. — Тебе не стоит этого бояться. И твою мать я не убивал, — Один отошел от Локи на небольшое расстояние, не глядя на замершего сына, как тому показалось, от отвращения к результату смешения крови двух рас. Царевич остался стоять и лишь неотрывно следил за отцом, испытывая раздражающий страх, тонкой пеленой покрывший все его естество, и почти детскую обиду на то, что все происходило не так, как он себе представлял. Он хотел предстать перед царем Асгарда, убийцей и вором, как его называл Лафей, перед тем, кто вершит праведный суд и может покарать смертью — достойным наказанием, которое не унизительно принять из рук хранителя мира во всех девяти мирах; из рук того, кто одним заклинанием лишил своего наследника сил и изгнал в Мидгард, отобрав зачарованное оружие. Царя Асгарда Локи уважал и желал превзойти с детства, с тех самых пор, когда слушал рассказы наставников. Он не оставил эту мысль, вступив в пору юношества. Но царь не посчитал необходимым вести беседу со столь ничтожным созданием; вместо него царевич вынужден был говорить со своим отцом, с тем, кого он любил и чьего гнева и презрения боялся больше всего на свете. Что может сделать с ним отец за неприкрытое хамство, он не знал, но лишь одна мысль о возможном наказании или, того хуже, презрительном унижающем молчании пугала. Этот страх, родом из детства, разозлил Локи, предавая крупицы сил — он уже не ребенок, которого пугали гнев и наказания строго родителя. Но эта злость погасла столь же быстро, как и появилась: царевич осознал, что обманывает сам себя. Сколько бы ни прошло времени, а образ отца в сознании Локи был неотступно связан с почти благоговейным страхом и ожиданием чего-то кошмарного, а образ царя — с величием и признанием заслуг одного из самых уважаемых деятелей девяти миров. Царь никогда не опустится до того, чтобы разбираться с проказами, его дело судить преступления. Но разве действия Локи не являются теми самыми преступлениями против девяти миров? Неужели все, что он сделал, так и не стало для Одина чем-то по-настоящему значимым? Неужели единственное, что он чувствует, это разочарование и презрение?

«Ты разочаруешь отца» — царевич даже обернулся, силясь понять, кто говорит, но это были всего лишь призраки из детства, которых он так старательно запирал в самых глубоких тайниках своей истерзанной души. Это была самая страшная фраза всех наставников, окружавших царевичей. Ничего хуже быть уже не могло, но неужели она настолько въелась в мозг, что до сих пор служит ключом, выпускающим страх, который лишал действий, движений, здравых рассуждений? Неужели она до сих пор властвует над тем, кто побывал в Бездне, кто отрекся от семьи, кто…

Локи так сильно сжал руку в кулак, что чуть не порвал варежку, стараясь болью заглушить поток мыслей, запрещая себе воскрешать те дни, когда он был всего лишь напуганным ребенком. Сознание услужливо подкинуло воспоминание, что именно так он всегда и делал, стоя перед отцом в ожидании приговора: легкой болью заглушал подступающую панику.

Неожиданное сравнение взорвалось яркими красками пережитой боли. Отец был богом для обитателей девяти миров — об этом не забывала упоминать бесконечная вереница наставников, убедившая царевичей, что разочарование самого могущественного существа — есть кара гораздо худшая, чем смерть от рук ужаснейших монстров. И если бы все ограничивалось только девятью мирами! Но нет же! Для собственных детей он тоже был карающим богом, разбирающим самые значимые проказы. Как стройно пел хор наставников: царевичи должны быть благодарны уже за то, что великий бог вообще обращает внимание на детские шалости и считает для себя возможным уделять время таким ничтожным мелочам, когда вокруг него вершатся по-настоящему великие дела. От взгляда Одина ничто не могло укрыться. Обнаружив нарушение какого-нибудь особо важного правила, отец расспрашивал провинившегося, стараясь понять мотивы. Ложь и попытка скрыть очевидное, также как и бездумное согласие с каждым словом, слетавшим с отцовских губ, считались чуть ли не более страшным преступлением, чем изначальный проступок — будущие воины и цари должны признавать свои ошибки и уметь объяснить причины, толкнувшие их на то или иное действие, сколь бы ничтожными эти самые причины ни были.

Восстановив картину произошедшего, Один начинал говорить. Обычно медленно и спокойно, хотя иногда несносное поведение детей выводило его из себя по-настоящему, и тогда в его речи проскальзывали нотки раздражения. Слушать все доводы отца, обличающие низость поступка, следовало почтительно, а, главное, приходилось понимать и принимать его позицию умом и сердцем, соглашаясь и преклоняясь перед мудростью живого бога.

Слова никогда не оставались только словами — урок считался усвоенным только в том случае, если провинившийся безропотно принимал следовавший в конце речи приговор и сносил положенное наказание все с тем же каменным выражением лица, не выдавая ни одним движением раздиравшего душу ужаса. Переносить наказание следовало с честью, пускай рядом никогда не бывало никого, кроме отца, кто мог бы потом обвинить царевича в недостойном поведении. Но, несмотря на выдержку и желание с честью стерпеть любой приговор, эмоции, шквал которых возглавлялся страхом, иногда брали верх, сметая

все внутренние преграды, и место стальной выдержки занимала позорная, неконтролируемая истерика, сопровождающаяся молениями о пощаде. Почти всегда после этого расправы и наказания не следовало. Отец просто сидел и смотрел на корчи недостойного его внимания существа, а потом вставал и уходил, бросив напоследок какую-нибудь колкую фразу, которая доводила унижение и отчаяние до высшей точки. Наказание казалось счастьем по сравнению со стыдом, который дети испытывали, понимая, что своим недостойным поведением разочаровали не только отца, но и царя всех миров, родством с которым они должны гордиться и победы которого преумножить. Локи был моложе Тора, и когда тот уже овладел в совершенстве умением сдерживаться и терпеть любые, даже самые страшные слова и поступки Одина, младший царевич оставался еще ребенком, несдержанным, боящимся великого бога; ему было хуже — к презрению отца к детским выходкам добавлялось еще и снисхождение брата, пытающегося защитить, открыто заявлявшего, что не бросит младшего брата в одиночестве переносить муки допроса. Одина, казалось, такое положение дел устраивало, а Локи чувствовал благодарность вкупе с жесточайшим унижением и завистью к силе и выдержке старшего.

Картинки детства, заставляющие сердце пропускать удары, неожиданно сложились воедино: Локи словно видел себя со стороны. Себя, выкрикивающего Одину все свои обвинения, буквально заставляющего отца казнить его. Уж не были ли они той же самой истерикой? Не были ли они порождены тем же животным страхом перед всесильным отцом? И не была ли это просто попытка защититься от возможного приговора-свадьбы, который когда-нибудь может прозвучать? Подобное открытие огрело Локи не хуже плети. Он точно не помнил, что говорил обычно отец, если внимал истеричной мольбе. Что-то вроде: «если ты так боишься наказания, то марать руки я о тебя не стану. Твое поведение недостойно будущего царя». И еще что-то в этом духе. Сейчас отец тоже произнес буквально несколько фраз, окинул презрительным взглядом, отошел и молчит теперь, не желая говорить с недостойным сыном. Локи сжал кулаки настолько сильно, что ему почудился хруст собственных костей: он давно научился нести ответственность за свои поступки, он жаждал только, чтобы их оценили по достоинству. И все эти параллели ничего не значат и являются плодом лишь его больного воображения! «Твое самоубийство было позорным бегством от ответственности!» — послышался в голове отчетливый голос отца. Локи даже вздрогнул: ему показалось, что это не его собственное воспоминание, а что сам Один напомнил ему о недавнем разговоре, хотя царевич мог поклясться, что отец и рта не открыл. «Ты сбежал от моего возмездия…» — отчетливо прозвучали еще более страшные, обличающие слова.

Один, словно заметив его душевное смятение, подошел к невысокому кургану, почти невидному из-под толстого слоя снега. Оглядев его чересчур внимательно, он продолжил прерванную речь:

— Глупо было думать, что я всю жизнь смогу защищать тебя от твоего прошлого, — слова верховного бога разносились по кладбищу подобно грому. Они почему-то приносили успокоение и прогоняли из головы непрошеные образы прошлого, детства — Локи с удивлением обнаружил, что стыд и презрение к самому себе его больше не терзают, наоборот, они постепенно сходят на нет, уступая место блаженной пустоте. И опять это казалось заслугой Одина.

— Локи, ты мой сын. Хочешь ли ты узнать всю правду? — великий бог всех миров говорил приглушенно, стоя спиной к поверженному богу, давая понять, что продолжение разговора с его стороны иначе как высочайшую милость рассматривать не стоит.

— Я не твой сын, — тут же парировал царевич, цепляясь к словам, пытаясь дерзостью и грубостью что-то доказать. Он уже и сам не очень понимал, ради кого так старается, но он должен был быть уверен, что страх, воскресший из детства, не имеет над ним власти, что презрение Одина ничего не значит для него. Локи должен был говорить со своим царем и покровителем, но не с отцом.

— Я подозреваю, что асгардийцы весело смеялись, наблюдая за тем, как их царь приручает маленького монстра, — усмешка, вновь растянувшая губы царевича в улыбке, вышла блеклой, лишь тенью того безумного оскала, которым он пытался впечатлить царя Асгарда. Не было злости, не было страха — но место этих эмоций ничто не заполнило, и осталась опустошенность; Локи уже сожалел, что начал этот разговор, что вообще выбрался из поселения — он не смог достойно держаться и проиграл, в очередной раз склонившись перед мудростью Всеотца. Словесная дуэль никогда не выматывала настолько сильно, как сейчас. Локи уже был безразличен разговор, безразличны ответы не очередные терзавшие его вопросы; ему казалось, что ничто не может победить это странное, явно магическое, безразличие, плотно окутавшее измученный страхом и восторгом разум. Хотелось только одного: покинуть кладбище, скрыться от Одина куда-нибудь далеко-далеко, чтобы он никогда больше не видел воспитанного им неблагодарного монстра: недоаса, недоётуна, рожденного в Ётунхейме, выращенного в Асгарде.

— Никто в этом царстве не знал, что ты полукровка, — ответил Один. И вновь его слова выдернули Локи из пучины обреченного отчаяния.

— А беременность? А роды? — выдал царевич давно заготовленные аргументы. Он не жаждал спора, но и не мог молчать, раз уж отец оказывает ему такую невероятную милость, продолжая разговор после всех тех дерзких обвинений. — Или асгардцы простодушно поверили, что дети царя спускаются с небес?

— Локи, если у женщины в груди есть молоко, её можно заставить вскормить чужого ребенка, но нельзя заставить женщину полюбить неродного ребенка так, как тебя любит Фригг, — Один произносил слова равнодушно, словно пересказывал скучнейшую книгу, и царевич не сразу осознал их смысл. — Она принесла себя в жертву. Ради тебя.