Лотос, рожденный в грязи
Шрифт:
– Тинка предупреждала, что он может дочь не найти или не вернуть, но что вот так будет… – вздохнул Добрыня. – У меня в карьере впервые массовое самоубийство.
– Да у меня тоже, – признался Нарышкин. – Чтоб я еще раз взялся за дело, где хоть какой-то намек на религию или секту, – да ни за что.
– Тебя не спросят.
В это время Кущин заметил, как вдоль длинного сарая, где хранились лодки, крадется тень, и насторожился:
– Погоди-ка… – и быстрым рывком, так, что Нарышкин даже не успел сориентироваться, оказался у сарая, изо всех сил прижав телом к стене невысокую сгорбленную женщину в длинной
Женщина охнула и заскулила:
– Пустиии…
– Ты кто? – прошипел Добрыня, перехватывая ее рукой за ворот телогрейки.
– Дарья я… Дарья Устинова… живу тут… пойдем со мной.
– Куда?
Но женщина только лопотала «пойдем-пойдем» и пыталась вырваться из его руки, и Кущин сдался:
– Ладно, веди. Но гляди, бабка, если что, шею сверну.
– Какая я бабка тебе? – буркнула женщина. – Мне тридцать пятый год пошел…
Добрыня еле проморгался – женщина выглядела такой пожившей, уставшей и изможденной, что действительно казалась старухой.
– Ты куда меня тащишь, Дарья?
– Помощь нужна. Лекарств нет у меня никаких, а девка помирает… и сказать никому нельзя, я с зимы ее в погребе прячу, чтоб никто в деревне не видел…
– Какая девка? – не понял Кущин, оказавшись перед воротами добротного дома с закрытыми наглухо ставнями.
– Идем, поглядишь, – продолжала Дарья. – Да заберите ее от греха, помрет еще, не хочу виновной быть…
Они пересекли двор, вошли в большой сарай, и Дарья спросила:
– Посветить есть чем?
Кущин вынул фонарик, включил, и узкий луч света начал выхватывать то большие бочки, то стеклянные бутыли, полные какой-то жидкости, то развешанные под крышей десятки березовых веников.
– Сюда свети, в угол, – велела женщина, наклоняясь и разметая рукой набросанное на полу сено.
В луче света Вовчик увидел ручку, за которую Дарья потянула и сдвинула в сторону тяжелую, замшелую кое-где крышку, открывая отверстие-лаз.
– Я спущусь, а ты за мной, – велела она, опуская ногу вниз и нащупывая ступеньку лестницы.
Кущин направил луч фонаря вниз, но ничего не мог рассмотреть в темном погребе.
Снизу раздался голос спустившейся Дарьи:
– Иди сюда…
Зажав фонарик в зубах, Вовчик с трудом нашел ступеньку и начал спускаться. К счастью, было невысоко, а погреб позволял выпрямиться во весь рост. Осветив небольшое помещение, обшитое по стенам досками, Кущин увидел старую раскладушку – такие были в его детстве, остались еще от деда с бабушкой, заядлых туристов, объездивших всю страну на своем «Москвиче». На раскладушке кто-то лежал, укрытый до подбородка сшитым из разноцветных лоскутов одеялом. В погребе было относительно сухо, хотя все равно пахло подвалом и еще чем-то неприятным, какой-то травой.
– Вот, – ткнув пальцем в сторону раскладушки, сказала Дарья, – забирай ее, сил моих нет больше… С зимы маюсь, трясусь как банный лист – а ну как найдут да меня же накажут? А она заболела с месяц как, лежит вон чуть живая… Помрет – скажут, я уморила… а я ее из леса на себе волокла сколько километров…
– Погоди ты, не трещи, – поморщился Добрыня, которому никак не удавалось из этого словесного потока вычленить хоть что-то ценное. – Кто это?
– Да девка это, не видишь? С дальних скитов сбежала
– Погоди, – перебил Добрыня, мотая головой. – Это что же – с зимы она тут живет, в подвале?
– Ну! Пока ходить могла, так я ее ночью во двор выпускала, а так – по сараю погуляет, и обратно. Боялась, что увидит кто, – повторила Дарья, откидывая одеяло и поворачиваясь к Вовчику. – Все, забирай теперь, нет сил больше… да и помрет…
Кущин осветил лицо лежавшей на раскладушке девушки и даже отшатнулся – оно было таким худым, что под бледной кожей вырисовывалась каждая косточка. Волосы девушки были коротко острижены – даже не острижены, а словно обкромсаны чем-то совсем неподходящим для парикмахерского дела. Она тяжело дышала, положив на грудь тонкую, как молодая ветка, руку с распухшими суставами.
– Поглядел? – спросила Дарья. – Теперь забирай. Меня и так проклянут…
– Да кто? Арестовали духовника вашего, и матушек всех тоже забрали.
Дарья вроде даже не удивилась, не испугалась, не испытала вообще никаких эмоций, пробормотала только:
– Ну, не уберег Величайший, выходит… Забирай девку, говорю, все равно не хочу, чтоб тут померла.
Вовчик легко поднял почти невесомое тело с раскладушки, Дарья накинула одеяло:
– Давай фонарь, светить буду. Ступеньки широкие, не промахнешься. Сперва ее положи на пол, потом сам вылезай, – проинструктировала она, принимая из руки Кущина фонарик и освещая ему каждую ступеньку.
Выбравшись из погреба, он снова поднял девушку на руки и шагнул к выходу из сарая, но обернулся и спросил у Дарьи, выбравшейся следом:
– А звать-то ее как?
– Дурное имя… не русское… Мирка зовут.
– Сама ты дурная, – вздохнул Кущин, выходя во двор. – Мирослава ее зовут. Ладно, спасибо тебе, Дарья, ты сейчас большое дело сделала – там отец ее с ума сходит, думал, вместе с послушницами в скитах сгорела, а она вот, живая…
Дарья равнодушно, как и при известии об аресте духовника, пожала плечами:
– Да где живая… одни кости остались… Иди уже, может, отец попрощаться успеет.
Кущин не стал больше разговаривать, прибавил шаг и вскоре оказался на берегу, у сарая с лодками, где уже, оказывается, приземлился вертолет.
– Повезло нам, Мироська, – сказал он, переходя на бег. – Сейчас и отца увидишь, и в город полетишь, там сразу в больничку… и тебя, и Тинку мою… только бы успеть…
Он подбежал к вертолету в тот момент, когда носилки с Тиной заносили внутрь. Поискав глазами кого-то, кому сможет отдать свою ношу, Кущин наткнулся взглядом на сидящего чуть поодаль Ифантьева с низко опущенной головой и обрадовался: