Ловушка. Форс-мажор
Шрифт:
Ну да ладно: Бог не фраер, а Игорь Ладонин все равно не слышит.
А Ладонин в данную минуту действительно никак не мог слышать Пашу. Даже если бы, к примеру, обладал способностью читать мысли на расстоянии. Просто как раз сейчас он прислушивался к словам совершенно другого, сидящего напротив него человека. А человеком этим, между прочим, был не кто иной, как начальник отдела заказных убийств УУР Максим Есаулов. Вот уже второй час между ними продолжался весьма интригующий и содержательный…
Формально Есаулову требовалось всего лишь опросить Игоря в рамках дела об убийстве ладонинского адвоката, которое предсказуемо свалили на их отдел. Плюс, если повезет, попытаться прокачать его на предмет тайного знания о Ребусе и его команде. На беседу в «Кресты» Есаулов подорвался лично, так как давно хотел встретиться с этим незаурядным во всех отношениях бизнесменом со столь мутным прошлым, а в настоящий момент с весьма непредсказуемым будущим. Когда еще предоставится такая возможность? Тем более, что если в прошлом году любовница Ладонина имела законное право уклониться от встречи с Максимом, то сегодня у ее избранника таких шансов не имелось даже теоретически.
В просторном, никогда не знавшем ремонта помещении стояли целый стол, три стула, сейф и когда-то белое пластмассовое ведро с бумажными помоями. Правда, один стул лежал, поскольку был разломан. При этом одна ножка была буквально расщеплена, словно бы ею готовились растапливать буржуйку.
– …Ты о чем думаешь?! – начинал злиться Максим. – Че я тут надрываюсь-то ради тебя?!
– Мне ответить? – улыбнулся серьезной взрослой улыбкой Ладонин. Была в ней некая предсказуемость будущего, сознательность и еще раз взрослость.
– Не надо, – грамотно парировал спрашивающий и решил изменить тактику: – Значит, так. Объясняю еще раз…
– А ты во мне увидел того, кому объяснять надо? – удивился Ладонин. – Слушай, а хочешь, я тебе одну маленькую картинку нарисую?
Вопрос был риторический, поэтому Есаулов промолчал, а Игорь, соответственно, продолжил:
– Как-то раз трепался я с одной женщиной. Гоню ей, помимо прочего, что брат мой, Ладога, ранее имел пятна в биографии, судимость и розыск. Смотрю, как отреагирует. Для чего – это сейчас неважно. А она мне говорит: так что же он сам в милицию не пришел, коль его разыскивали?! Представляешь?! У нее в голове модель: если власть спрашивает, то надо говорить правду! Я так опешил, что потом на всю жизнь ее запомнил. Потом долго думал о ней. Вернее, о ее словах. Ведь она хороший человек? Да?
Опер пожал плечами, обозначая, что этой информации для него недостаточно.
– А потом до меня дошло: она и есть народ! И не наш народ, а народ вообще! Слушай! Я ведь как ее представил? Она была бабой! Обыкновенной бабой и будущей теткой. Только вместо авоськи у нее была тонкая продолговатая сумка из «Невского Паласа» за триста евро!
– Невелико открытие для этих стен, – скучновато парировал опер.
– Ну…
– Отчего же, испачканы, – спокойно возразил Есаулов, привстал и прикрыл дверцу стенного шкафа: за дверцей были видны капли. Вернее, такой цвет бывает только у крови. Дверца вновь открылась и заслонила пятнышки на до неприличия выцветших обоях.
Все это очень походило на принципиальный теософский спор, в котором Ладонин пытался ярко раскрыть взгляд оперативника, а тот в ответ парировал и возражал: мол, видали – перевидали. И вообще – щас «веки подниму»!
Ладонин разогнался и решил докончить тему:
– Есть у нас такое словечко – «лох».
– Этим словечком каждый день по телевидению козыряют, – недовольно бросил опер.
– А это не красит ведущих. Так как этимология слова «лох» берет корни в слове «люд», то есть мужик. То есть «лох» – часть самого что ни на есть народа. Так вот, возвращаясь к своей давней собеседнице: она и есть баба. То есть тот самый лох, который боится власти, – закончил Ладонин и недобро добавил: – Увы-увы, как это ни прискорбно…
– А что это тебя так взволновало? – спросил опер.
– Просто хотел объяснить позицию.
– А ты – не народ?
– Наверное.
– А я?
Ладонин отвернулся, демонстративно давая Есаулову возможность решать самому.
Рассуждение о народе показалось Максиму спорным, но глубоким. В иной раз он и сам с удовольствием поболтал бы на эту тему. Вот только не сейчас, на исходе второго часа их непростой беседы.
– Да ты, как я погляжу, романтик…
– Так без романтики один сплошной документальный хоум-видео.
– Но ведь ты не сидел?
– Не попрекай – некрасиво. Все там будем.
В общем, беседа не складывалась.
– Слушай, я ведь тоже могу сыграть… Ужасное в законном, – невидимо огрызнулся опер.
– А ты себя сейчас не настроишь на «рэ».
– Ну тебя, – с этими словами Есаулов кинул скомканный бумажный снежок с загодя заготовленными вопросами «интервью» в сторону урны. Даже если бы он попал в нее, ничего бы не изменилось: из урны торчало столько, что на полу валялось еще больше. И от осознания этого Максим почему-то вдруг сорвался:
– Дура! Тебе за одну только посудину эту эрмитажную такое грозит! – Оперативник не хотел делать больно собеседнику и прикрикнул, скорее, от души.
– Вовсе мне ничего не грозит! – отомстил ему безразличием Ладонин.
– Да что ты?! – вздернул локтем Есаулов.
Да вздернул так, что задел дешевые белые жалюзи, кои давненько не поднимались. В данном случае давненько – это примерно с год, отчего на них серел толстый жирный налет пыли и сигаретной гари. Ближайший конец сорвался из-под потолка и с неприятным металлическим шелестом хлестанул Ладонина ровно по голове.