Львы и Сефарды

Ив Анастейша

— Ну, может в детстве… там, пока еще жила среди живых, — Улыбка сходит с моего лица. — Ведь у меня когда-то была мама. И отец. Но я почти не помню свое детство. Так, отрывками. Как будто мне всю жизнь и было восемнадцать.

— Твои родители, должно быть, тобой так гордились… — говорит он прямо мне на ухо.

— Вряд ли они говорили мне об этом.

Я делаю еще один шаг вперед, но Мэл снова перехватывает меня. На этот раз — довольно цепко. Разворачивает к себе и убирает упавшую на лоб черную прядь.

— Я тобой горжусь, Данайя.

Я так и застываю, проглотив

совершенно бессмысленный вопрос «За что?» Ну, мало ли чего. Подумает, что я напрашиваюсь.

— Я думал, что потерял абсолютно все, — продолжает он. — Но я нашел тебя. Увидел в тебе женщину, которую буду любить. Увидел в твоем брате маленького сына. А может быть, благодаря тебе вернется и мой друг. Я постараюсь стать хорошим для тебя. Ты тоже сможешь мной гордиться. Обещаю. Ты… помнишь, ты сказала мне, что я — твой компас? Помнишь это?

— Помню, Мэл. Конечно.

— Так вот, я и останусь им, — Летчик обнимает меня и прижимает к себе, запускает пальцы в мои волосы. — Только не сбрасывай меня со счетов. Я постараюсь не срываться и не делать глупостей. Я стану для тебя настоящей семьей, потому что ты, черт возьми, заслуживаешь этого.

— И если бы я прожила хоть сотню жизней, я не заслужила бы тебя… — Слезы катятся по моим щекам. — Никто не думал отрекаться от тебя. Мы любим тебя, Малкольм Росс. Мы любим тебя, я и Аделар. Одного тебя, наш сбитый летчик. Я так хочу, чтоб ты в конце концов поверил в это…

Мэл отрывается от меня и пару секунд пристально смотрит мне в глаза, как будто решая что-то в своей голове. Потом лезет во внутренний карман своей рубашки и достает оттуда сложенный во много раз листок бумаги.

— Вот, — говорит он хрипло. — Прочитай. Я написал это, когда мы оказались здесь в грозу. Перед тем, как мне стало настолько плохо, что Деверро отправил меня в регенератор. Я так хотел отдать ему…

— Но не решился?

— Ну, как видишь.

Я беру листок, коротко целую летчика в щеку и ухожу к себе.

Придя в комнату, я сажусь на кровать, разворачиваю письмо и щурюсь, пытаясь разобрать почерк. Почерк у Мэла довольно-таки красивый, но строчки и отдельные буквы нервно скачут вверх-вниз. Понятно, почему. Я-то знаю, в каком состоянии он это писал. Письмо — отличное решение… ну, было бы таковым, если бы кое у кого в конце концов хватило смелости. Но — вот. Видать, не в этот раз.

Мои глаза наконец привыкают, и я читаю:

«Ну здравствуй, друг (зачеркнуто) брат мой.

Я долго сомневался, стоит ли снова называть тебя своим братом. Могу ли я это сделать. Имею ли теперь на это право. Наверное, теперь я не могу с чистой совестью назвать тебя даже другом. Но для меня мы все еще друзья. Несколько минут назад я рассмеялся тебе в лицо, когда ты так назвал нас. Я был неправ. Все это время я был неправ. Я слишком заврался. Мне страшно, что я к этому привык. Поверь мне, если сможешь, разумеется.

Я ни за что бы не признался тебе в личном разговоре. Да, Аделар, я трус. Мне страшно постоянно врать — и страшно наконец-то рассказать тебе всю правду. Ведь все было не так, как тебе рассказали. Вот что ты знаешь? Что ты знаешь обо мне? Тебе сказали, что я стал

предателем, что я теперь воюю на стороне Азардана, что они смогли меня завербовать, переманить… как там еще вот это называется… Ты думаешь, что я стал дезертиром. Как-то так. Поэтому ты ничего не сделал, когда хедоры убили Сарцину? Поэтому ты не подумал, что, убив ее, они доберутся и до Таира? Нет, я не обвиняю тебя. Ты не обязан был их защищать. Просто своим «дезертирством» я отрезал себе все пути. И некому было открыть тебе глаза на правду. А правда никому не нравится. Ты думаешь, я струсил?

А я переметнулся к азарданцам только потому, что не хотел стрелять в тебя.

Да. Да, я сказал это. Я наконец-то сказал правду. Первый раз за все пять лет. Пожалуйста, прости меня. Ты ничего не знал. Я не хочу, чтоб ты винил себя. Но мне отдали приказ убить тебя и уничтожить твой народ. Ты ведь прекрасно понимал, что этим может все закончиться. Ведь я был хедором. И наша дружба сама по себе бросала вызов всей системе. Мы были молоды, нам это нравилось. Но вот, похоже, кто-то заигрался. Я бросил под удар тебя и твой народ. И сам же за все это поплатился. Не вздумай, не жалей меня. Не говори, что тебе жаль. Потому что я не хочу, чтобы ты раскаивался в нашей дружбе, и сам я никогда не раскаюсь в ней.

Прости. Я виноват. Перед тобой и эшри. Мне очень плохо. Проклятое плечо, болит невыносимо… пишу левой рукой, как видишь. Я больше никогда не встану у тебя на дороге. Я потерян. Теперь я могу спокойно уходить, а ты можешь не тратить зря свое время и свои силы. Теперь ты знаешь правду. Ты больше не будешь меня ненавидеть. А может быть, ты даже меня простишь. Я больше не хочу тебе мешать и подвергать тебя опасности. Я знал, что однажды нам придется выбирать. Я не мог отпустить на верную смерть ни тебя, ни твой народ. И не могу снова допустить такого же. Если ты хочешь жить и править своими людьми, ты поймешь меня. А может, повторюсь, когда-нибудь даже простишь.

Твой брат.

В последний раз.

Мэл Росс»

Не плакать. Черт возьми, не плакать…

Строчки расплываются перед глазами. Ну и дурак же ты, мой сбитый летчик, ну и идиот… Я не могу. Листок слетает на пол, а я сижу и плачу над ним. Чем же ты думал, Малкольм, если говорил такое… и что ты мог бы сделать с Аделаром… Его бы уничтожили эти слова. Убили бы последнюю надежду в его сердце. Ту надежду, которая еще горит там, в подземелье… Я сижу, уткнувшись лицом в ладони, и тихо всхлипываю. А дверь приоткрывается, и Малкольм смотрит на меня с порога.

— Я так и знал, — вздыхает он.

— Что ты знал? — Я поднимаю голову. — Прости, но ты кретин. Другого слова нет. О чем ты думал, а? — Встаю и подхожу к нему. — Чего ты добивался? Ты хотел его добить? Он верит в тебя, идиот! — Мой голос срывается. — Он любит тебя, в конце-то концов! А ты с ним так… как…

— Ну, тихо, тихо, не кричи, — Мэл берет меня за руки. Я касаюсь лбом его плеча. — Я только что вернулся из подземелья. Я видел те два факела, Данайя.

— И?..

— Я видел, — горько усмехается он. — Но все не так, как ты сказала. Горит только один. И это мой.